Он еще раз оглядел обширную территорию от Ла-Манша до предгорий Урала, и мысли эти, так внезапно пришедшие, вдруг померкли на фоне страстного желания наказать строптивых австрияков. Сколько раз он, его генералы и маршалы били этих воинственных забияк на европейских театрах войны, чего стоили только две проведенные им самим итальянские кампании! И все им было не впрок! Но на этот раз придется преподать урок им построже...
От нетерпения император потер руки. «Я последним вложу шпагу в ножны!» — сказал он себе, и тут же вспомнил о Фуше. Фуше должен был зайти в другие двери, ведущие в зал. Он наверняка давно уже сидел там, обдумывая свои замысловатые, не всегда радостные, но важные донесения. Безопасности своего правления, а стало быть, и своей личной безопасности, император придавал первостепенное значение. Он мог погибнуть в бою, и это было бы его смертью, смертью вождя, который не однажды, как это было на Аркольском мосту, подавал пример мужества боготворившим его солдатам. Ветеранам, готовым, не раздумывая, умереть за своего «маленького капрала», умереть, как и он, достойно, с древком французского триколора в руках. Умереть можно было только так, и никак иначе.
Не погибать же, в самом деле, от взрыва «адской машинки» или удара кинжалом из-за угла? Но самое лучшее для всех французов и для самой Франции — это чтобы он жил долго, бесконечно долго…
Как только император дернул за голубой шнур, дававший сигнал в его голубую приемную, вошел Фуше, этот мрачный тип с лицом покойника и в то же время записного подлеца. Это был еще один «птенец» дьявола Барраса, его достойный ученик по части цинизма, провокаций и интриг, несмотря на всю внешнюю покорность и тонкий ангельский голос, . Как и Талейран, он был способен на многое, а при необходимости — Наполеон это хорошо чувствовал — смог бы продать за сходную цену и родного отца. Единственное успокаивало — у этого прирожденного шпиона, у которого руки были по локоть в крови как революционеров, так и роялистов, не было выбора, кроме как верой и правдой служить своему императору, крепя и без того могущественную империю, которой Наполеон безраздельно властвовал уже не один год.
В меру доверяя Фуше, Наполеон все же недолюбливал его, особенно с тех пор, как тот не смог предотвратить страшный взрыв «адской машинки», раздавшийся прямо за его каретой, когда он следовал с Жозефиной в Оперу по улице Сен-Никез. Именно тогда сторонники ненавистных Бурбонов, мерзавцы Лимоэлан и Сен-Режан взорвали припрятанный в тележке бочонок с
порохом с целью уничтожить его, первого консула Франции, которому суждено в недалеком будущем править всем миром.
— Я слушаю Вас, Жозеф, — не выдержал Наполеон, прервав паузу, которую, по своему обыкновению, выдерживал Фуше, прежде чем начать свой обширный доклад.
— Сир, я хотел бы начать с Вандеи...
— Не может быть! — воскликнул император. — Что там еще?! Опять дурные вести. Я не хочу этого слышать! И это после того как мы прошлись по Вандее и Бретани катком!
— Сир, я имел в виду нечто другое...
И тут Фуше, самый прилежный и успешный из министров внутренних дел, сообщил Наполеону о новом заговоре. Ниточка заговора была едва обнаружена в покоренной и запуганной Вандее. Затем через провокаторов она шаг за шагом привела в Париж к крупным фигурам, среди которых были даже два императорских маршала. У Фуше уже были готовы проскрипционные списки.
— Какой позор! — воскликнул Наполеон и, несколько раз пройдясь по залу, снова остановился перед картой.
«И с такими негодяями идти походом на восток?!» — подумал он, снова разглядывая нависший над Европой внушительный кусок российской территории.
Нет, он никогда не будет воевать в России, не будучи уверенным во всех своих тылах. Это было бы ошибкой — воевать с русским царем. Нет, нет... он вовсе не будет воевать с Россией! Война с ней станет нарушением объявленной им с императором Александром дружбы навек.
Доклад Фуше по заговору длился с четверть часа. Наполеон слушал, не перебивая.
— Вы славно поработали, Жозеф, это видно из вашего доклада. Но такие обвинения против моих маршалов грозят им виселицей, и я хотел бы иметь более веские доказательства... Ведь в конечном счете речь идет о чести Франции.
— Но для этого, сир, я и должен их немедля арестовать и окончательно уличить при очных свидетельствах. Это будет непросто, но я готов это сделать, так как речь идет о вашей личной безопасности, сир, — сказал Фуше и, не отводя взгляда от императорских глаз, добавил: — о безопасности самой Франции.
В последнее время Наполеон не имел оснований не доверять Фуше. Тот ловко маневрировал в среде министров, военных и дипломатов, распуская слухи через своих наиболее способных агентов из среды высших сановных лиц, что его собственное мнение якобы расходится порой с мнениями самого императора. Это давало некую почву для пускай призрачных, но надежд. Надежд на то, что из этих малостей наконец-то вырастет то необходимо большое, что так нужно всей Европе для сопротивления произволу корсиканского тирана. Наполеон через свою личную императорскую тайную полицию, о которой Фуше не должен был знать все и которая в числе прочего должна была следить за ведомством Фуше и за ним самим лично, знал многое. В особенности о тех великолепных провокациях, которые организовывал Фуше, подставляя себя с одной-единственной целью – обеспечить его, императора, личную безопасность. Знал Наполеон и то, что Фуше, сам падкий до денег и удовольствий, не мог не попытаться подкупить на такой же крючок следящих за ним агентов, с тем чтобы избавить себя от назойливой опеки и быть полностью свободным в выборе средств под любые обстоятельства. Для этого он, император, ввел еще и третью сеть агентов, следящих только за тем, чтобы шпионы, следящие за самим Фуше, не были им перекуплены.
— Оставьте мне эти списки, Фуше, — сказал Наполеон, после того как Фуше закончил свой первый доклад.
Последующие доклады были коротки, но не менее существенны. Фуше доложил о борьбе с сетью контрабандистов, поскольку часть функций по осуществлению континентальной блокады Англии лежала именно на его ведомстве; о поимке группы испанских террористов, чья деятельность была профинансирована тайными статьями английского бюджета; о брожениях в Бретани и Нормандии и, наконец, о парижских проститутках, в среде которых разыгралась нешуточная эпидемия сифилиса, возможно, полученного от прибывающих из Испании на излечение гренадеров и уланов, а возможно, предположил Фуше, и умышленно распространяемого патриотками-испанками.
— Этот народ способен на все самое мерзкое, — добавил в завершение Фуше. Он вспомнил рассказ самого императора, прибывшего из Испании, как испанки травят французских солдат вместе с собой и своими семьями, на которых французские офицеры проверяют поданную пищу, прежде чем сесть за стол самим.
— Вся грязь сходит на нашу благодатную европейскую землю с бортов их рыщущих по Новому Свету каравелл, — заключил Фуше, и на лице его, мертвенно-бледном и усталом, впервые вспыхнул легкий румянец волнения.
— Это совершенно недопустимо, Фуше! — взревел император. — Даю вам три дня вместе с медицинским ведомством навести порядок и выслать всех больных женщин в Кайенну! Пусть, палимые нещадными лучами солнца, они прочувствуют всю силу божьего возмездия!
Чувствуя, что Наполеон на пороге страшного приступа гнева, Фуше быстро собрал разложенные бумаги и спешно ретировался через те самые двери, в которые вошел менее часа назад из голубой гостиной. Ступая вниз по лестнице, он почему-то вспомнил недавнее совещание во дворце Фонтенбло, когда Наполеон в очередном приступе бешенства кричал на Талейрана: «Вы — вор и мерзавец, бесчестный человек, вы бы предали вашего родного отца! Почему я вас до сих пор не повесил на решетке Карусельской площади? Но есть, есть еще время это сделать! Вы — грязь в шелковых чулках!»
И хоть во всех этих выкриках Фуше, как и многие подобные ему по проницательности и опыту придворные, чувствовал некую театральность, с которой император, не чуждый талантам великого лицедея Тальма, распекал своего министра иностранных дел, Фуше все же понимал, что лишний раз попадаться под горячую руку вконец расстроенного испанскими событиями Наполеона было делом неразумным и даже опасным.
Пытаясь как-то успокоиться, Наполеон, раздосадованный к тому же тем, что отпустил Фуше раньше, чем следовало, не сбросив до конца так мощно набежавшее на него негодование, вызвал слугу и через него велел камеристке, отвечавшей за чистоту и сохранность его мундира, подать ему платье. Лишь появление молоденькой корсиканки, именно этой нации он подчас отдавал предпочтение в выборе близких к его телу придворных слуг, несколько успокоило императора.
Вид цветущей смуглянки живо напомнил ему родные сердцу пейзажи цветущей Корсики. Перед глазами поплыли пологие, заросшие овечьей травой и мелким кустарником склоны гор, небольшой и уютный семейный дом отца, управляющую всем хозяйством мать, старшего на год брата Жозефа, которому всегда доставалось от него Наполеона в их частых драках. Следом он смог представить и своего несмышленыша брата Люсьена и совсем еще маленьких в то время Элизу и Луи.
— Ваш мундир, ваше величество, — произнесла корсиканка на своем родном языке. Она помнила эту просьбу императора, изъявленную в день, когда она впервые предстала перед ним во дворце, присланная его братом Люсьеном как кукла-подарок к католическому рождеству.
Император облачился в свой темно-зеленый мундир, расшитый золотыми нитями и сдобренный золотыми пуговицами и вышитыми золотом дубовыми листьями, и, оглядывая статную крутобедрую фигуру молодой девушки, которую звали Летицией, как и его обожаемую мать, спросил, нет ли у нее жениха. Смуглянка, потупив взор своих миндалевидных черных глаз и став оттого еще милее и краше, ответила по-корсикански, что была обручена с сыном мельника Шарлем, но тот, бедняга, обманул ее ожидания тем, что не вернулся живым из своего первого боевого генуэзского похода. Это сразу напомнило и самому Наполеону о его генуэзских корнях.
Вид девушки действовал на императора все более успокаивающе. Он отметил соблазнительность ее форм, прелестное личико с бархатистой смуглой кожей и темные завитки жгучих черных волос на шее, которые всегда так волновали его мужское воображение. Нет, конечно, он мог воспользоваться правом сюзерена и полюбить молодую красавицу прямо здесь и сейчас, в своем просторном, похожем на зал для танцев, кабинете. Полюбить по-походному быстро и без лишних слов, как он делал уже не раз, гонимый зовом неутомимой плоти в своих первых военных походах, как говаривали тогда, «не снимая шпаги».
«На женщину — не более пяти минут!» — любили повторять его афоризм одинаково горячие и на кавалерийскую атаку, и на любовь к простушкам маршалы и генералы. Нет, в этой девушке он сейчас видел нечто большее, чем плод, созревший для плотских утех, — она напоминала ему о его истоках, о чистоте юных замыслов, о горячей любви к матери, непорочной чистоте корсиканских горных склонов, голубом небе и солнце его детства, светившем ему теперь совсем не так, как когда-то.
Все, что можно было извлечь из женского тела и женской души, которая всегда отходила на второй план, он извлекал. В его распоряжении была любая из фавориток его двора, все эти бесчисленные баронессы и герцогини, переименованные из королевских фрейлин в статс-дам. Жены побежденных курфюрстов, графов и военачальников. Итальянки, немки, австриячки, падкие на любовь иноземцев красавицы польки. На ум ему сразу пришла Жозефина с ее пульсирующей любовью, в последнее время она стала тяготить его своей придирчивостью и бессмысленной ревностью. Да, когда-то он любил ее со всепожирающей страстью глупого молодого организма, со страстью жеребца. Она околдовала его своей ветреной натурой и умением делать то, чего, как казалось ему тогда, не могла извлечь из простого соединения двух человеческих тел ни одна женщина на свете. Мысль о скорой встрече с ней заставляла его совершать на поле брани чудеса быстрых маневров, молниеносных жалящих атак, невиданных доселе бросков и побед над втрое и вчетверо превосходящими силами противника. Теперь все было позади. Жозефина жила слухами о его дворцовых изменах и связи с одной из фрейлин, кончившейся рождением его, Наполеона, незаконнорожденного потомка.
Отпустив с богом молодую корсиканку, Бонапарт в который уже раз подошел к карте. Он давно ощущал в себе эту потребность смотреть на покоряемый им мир с высот, которые достойны лишь глаз Бога, в существование которого он боялся не верить, ибо неверие это неминуемо наталкивалось на нехватку разума понять: откуда все это возникло, кто мы и куда идем? Во что он действительно не верил, так это в религию, точно зная внутри себя, что все сущее вокруг материально и что смерть означает конец всему. Но общество без религии, без священнослужителей, распространяющих из поколения в поколение эту красивую ложь, все равно что корабль без компаса, подумал Наполеон и, собрав в кучку бумажные флажки, стал накалывать их по будущему пути следования его великой армии. Мысль о Боге неустанно следовала за ним. Он еще раз подумал о своем окружении...
Если все вокруг воры, мерзавцы, лихоимцы, лжецы и кровавые убийцы, то я, держащий их в страхе и повиновении уже много лет, кто тогда я?!.. Если есть Бог, то есть и Дьявол. Ему вдруг пришло на ум странное название демона, которое он впервые услышал от одного молодого драгуна в Египетском походе: Авадон. Позднее он вычитал из своих толстых, слегка запыленных книг, что Авадон — нечто иное как глава фурий, сеющих беды, войны и раздоры, а стало быть, эти слова относились именно к нему. Он даже захотел разыскать того самого драгуна с одной лишь целью — приблизить его к себе, поверив ему исконную тоску, которая поселилась в нем с незапамятных времен, сделать его флигель-адъютантом, и только мысль о том, что его кости, вероятнее всего, уже истлели в египетских пустынях, стала конечным пунктом его размышлений.
Надолго застыв у карты, император вновь подумал о России... Он вспомнил ту ночь после спектакля «Эдип», на котором он был вместе с русским императором Александром, — он провел эту ночь беспокойно и кричал во сне. Проснулся он в холодном поту. Ему приснился жуткий сон: медведь, разодрав ему грудь, рвал на куски его сердце. Медведь, как известно, в обилии водится в российских лесах.
Что-то тягостно-смутное селилось в его душе. Она раздваивалась под натиском его могучих желаний и пронизывающего их, такого же мощного по силе и стройного, как сама природа, борющегося с ними разума сверхчеловека. Что можно было ожидать от борьбы двух этих могучих начал? Не находя ответа, император подумал о Провидении. Именно оно, Божье Провидение, и решит дальнейшую судьбу... Пусть будет так!
Не дожидаясь полудня, император велел заложить экипаж и, сопровождаемый эскортом драгун, покинул дворец Тюильри. Он пожелал теперь немного расслабиться, направляясь на военный совет в дорогой его сердцу дворец Фонтенбло.
Было еще раннее утро, и на календаре значилось 28 февраля 1809 года от Рождества Христова.
28 февраля 2014 г., Москва