Уже давно поняв однополярность своей половой ориентации, я все чаще заглядываюсь на противоположный пол, отмечая, что готов обладать почти каждой, исключая разве что совсем никчемных по виду и возрасту. Всякий раз, спускаясь или поднимаясь на эскалаторе метро, я вглядываюсь в проплывающие лица и фигуры и задаю себе один и тот же вопрос: «Смог бы я полюбить ту или эту?»
Девочки в классе занимают меня все больше. После «разрыва» с Марией, которая теперь стала просто тетей Машей, я с каждым днем отмечаю в ней все больше отталкивающего. Беременность уродует ее черты. Она становится толще, грубее, примитивнее… Распухший нос и губы, выкатившиеся ни с того ни с сего глаза делают ее похожей на ее мужа. Все это вкупе с лишенным ореола гордой чистоты и достоинства образом окончательно и навсегда довершает мое глубокое разочарование. К моим пятнадцати с лишком годам она становится для меня чем-то бесполым, вроде ходячего предмета интерьера коммунальной квартиры.
Яшка после того случая, когда моя табуретка так и не опустилась на его голову, меняется. Когда у них с Марией родился этот без устали орущий противно визжащий живой комочек их плоти, он и вовсе становится почти положительным типом. Пьет лишь по выходным, матерится в меру, даже перестает облизывать пальцы и вытирать их о свою шерстистую грудь, словно боится, что потомок унаследует от него эти его многочисленные трудноискоренимые человеческие пороки.
Первый раз я по-настоящему поцеловался, когда мне не было и четырнадцати. Я хорошо это помню.
Мы гуляем с Инной, так зовут первую мою подружку, которая старше меня на целый год и учится в девятом классе. Мы с ней идем по безлюдной аллее, примыкающей к стадиону, и вдруг что-то заставляет нас остановиться. Я оглядываюсь по сторонам и, убедившись, что вокруг ни души, беру Инну за руку и привлекаю ее к себе. Уже поздний вечер, идет мелкий пылеватый дождь, и мокрое лицо Инны в свете одинокого желтого фонаря кажется мне совсем взрослым. Я быстро обнимаю ее и прижимаюсь губами к ее губам. Впервые я ощущаю вкус чужих губ, раскрывшихся для поцелуя, словно створка моллюска. Поцелуй показался неловким и ненужным действием. Мне немного стыдно своей решимости, я смущен — я даже не понял, зачем я это сделал.
Да, я сделал это для удовлетворения своего эго, но что мне от этого осталось? Лишь сырость на губах от прикосновения чужого рта...
— Где ты этому научился? — спросила Инна, когда мы миновали аллею и вышли из ворот на набережную.
Я вспомнил свой первый опыт с Машей Красновой. Тогда мы, кажется, тоже целовались. Но так ничего и не отвечаю. Мы еще некоторое время идем молча, а потом Инна снова спрашивает:
— Ты меня любишь?
Я не смею поднять голову и посмотреть на нее. Ее вопрос звучит для меня приговором. Сказать «люблю», не любя, — это почти обязательство жениться и навек потерять свободу. Однако я быстро нахожусь:
— Ты мне очень нравишься, — говорю я.
— Правда? — у нее обрадованный вид. Глаза блестят, и взгляд взрослый, как у учительницы.
— Ты красивая, — усиливаю я сказанное и снова привлекаю Инну к себе. Мы вновь целуемся. Теперь это вышло почти как в кино. Долго... По пути до ее дома, а он совсем рядом и своим четырнадцатиэтажным фасадом выходит на набережную, мы обнимаемся и целуемся еще несколько раз.
— А ты хорошо целуешься, — говорит напоследок Инна. Теперь она уже кажется мне совершенной красавицей. Две ее толстые косы, которые она перед расставанием выбросила на грудь, и чуть раскосые глаза на смугловатом лице делают ее прекрасной индианкой из обожаемых мною ковбойских вестернов.
Возвращаясь домой, я ощущаю себя зрелой состоявшейся личностью. Теперь я в клубе тех, кто может запросто говорить о ночных посиделках, поцелуях «взасос» и многом этаком… Но, думаю, кто из вас был прыщавым амбициозным юнцом, тот и сам поймет, о чем речь.
Сентябрь 2012, Москва