Какой плевок в душу! Откуда взялось это глупейшее назойливое насекомое, нарушившее мой духовный взлет? Я беру лежащую на краю стола газету и, сложив ее вчетверо, начинаю охоту. И в тот самый момент, когда я нацеливаюсь убить ее, из темных углов вылетают еще четыре таких же наглых создания. Теперь их пять. Пять мух, закрутивших карусель всей своей маленькой гнусной эскадрильей. Я гоняюсь за ними с остервенением пса, у которого отобрали кость. Я машу направо и налево, как параноик, кроша газету в мелкие куски. Мое неистовство похоже на бешенство. У меня отняли так ярко представшее в моем мозгу прошлое, оно уже выстроилось в стройный ряд своими выпуклыми, почти осязаемыми образами. И кто покусился на это? Не жена, не любовница, не чиновник в поисках мзды, не малое дитя, от визга которого лопаются перепонки. Нелепое Божье создание. Тошнота с лапками!
Битва длится около получаса. Я почти безумен, но я, кажется, победил. Я пересчитываю жертвы. Одна, две, три, четыре... Ага. Где же пятая? Ее нет. Я оглядываю пространство. Муха, как ни в чем не бывало, сидит на потолке, в самом углу. Она испугана. Она видит, что сталось с ее подлыми подругами, и трясется от страха на своих гаденьких липких лапках.
«...Все это похоже пока еще на прелюдию юношеской любви. Того зова природы, который не дает покоя ни днем, ни ночью... Как, Господи, создал ты это непреодолимое влечение, от которого произросло в этом мире все: зависть, творчество, алчность, тяготенье к тайнам природы, насилие и войны? Все искусства, все науки, все философии, мораль, добродетель, покорная невинность и монашеские обеты — все это плод одного дерева. И имя ему эрос».
Мне приходит на ум мое первое «причастие». Мне семнадцать. Ей вдвое больше. Она могла бы быть моей матерью, но сейчас она лежит передо мной, доступная, полупьяная, все еще раскинув в ночи свои бледные ноги. Неистовая мечта сбылась. И все теперь кажется таким простым и ненужным. Я кошусь взглядом на темнеющий треугольник, вдыхаю какофонию запахов теплой травы, дощатой прели пляжного лежака, сладкого мускуса ее подмышек — и неостывшая голова моя вновь наполняется дурманом неутолимой страсти. Мы повторяем все вновь, исключая из нашего общения ненужные слова...
Это был не роман. Зов греха. Как это было давно...
Я вспоминаю съемки. Съемки музыкальной комедии. Она подходит ко мне и, взяв под руку, говорит, что помощник режиссера, руководящий массовкой, приказал ей вместе со мной изображать пару, прогуливающуюся по набережной. Я повинуюсь, поймав на себе завистливый взгляд своего старшего брата, который тоже пришел на съемки в массовку. Издали эта жгучая черноглазая зрелая брюнетка кажется моложе и красивей, чем на самом деле. Мы прогуливаемся вдоль набережной. Уставшая массовка отдыхает от дублей. А она все говорит и говорит. Говорит о том, что когда-то писала стихи и сама хотела стать актрисой, и может быть, еще станет ей, а я молчу, ощущая в душе раздвоение и неуверенность, и не понимаю настоящего смысла ее слов. Наконец, оказавшись вдали от массовки, она привлекает меня к себе и, вглядываясь в мое лицо с откровенностью врача, говорит:
— Я развращу вас. Хотите?!
В ответ я краснею. А ее лицо становится нежным и обволакивающим. Она умело прижимается своим бедром к моему и крепко сжимает мою руку.
— Ваш приятель согласился бы, не раздумывая, — добавляет она, видя мою растерянность.
Я чувствую, как утопаю в темной глубине ее гибельных дьявольских глаз».
Я смотрю на написанное и вдруг чувствую легкую вибрацию у левого уха. Это опять она — вконец обнаглевшая божья тварь. Я шлепаю себя по уху без всякой надежды избавиться от нее. Она слетела, пересела на экран раскрытого ноутбука и, как ни в чем не бывало, нагло перебирает, сучит своими мерзкими передними лапками. Неужели в ее насекомом мозгу есть какой–то зловещий план? Я рассматриваю это шестилапое чудо природы. Оно занято своим туалетом: трет лапкой об лапку и вертит своей тошнотворной багровой сферической головкой.
Бог! Зачем создал ты это совершенное несовершенство?! Ты — создатель мировой гармонии, зачем заполнил свой золотистый и бирюзовый мир с хрустальной чистотой вод, бриллиантовой россыпью водопадов и благодатным изумрудом растительности этой никчемной назойливой вредоносной массой мелких тварей?
Я расстроен. Моя мысль перескакивает на струящуюся вереницу до боли знакомых лиц. Они перед глазами... Но снова муха! Эта наглое смышленое насекомое не дает мне спокойно вкусить радость виртуального созерцания. Я вновь хватаю газету.
Я уже изначально чувствую, что мне не совладать с этой верткой, все предугадывающей летающей крохой. Я едва успеваю подумывать об очередном ударе, а газета в моих руках уже взмывает вверх, чтобы распластать, размозжить эту мелкую плоть. Но изворотливая тварь успевает стремительно сорваться и сделать пируэт в непредсказуемом направлении. Она взлетает мгновенно. Вверх, вбок, назад, садится рядом, на ободок дорогой люстры — и словно дразнит меня своим совершенным пилотажем. Мне даже чудится, что она мелко хихикает и от удовольствия потирает лапки. «Попомнишь же ты меня... Будешь помнить», — эти слова почему-то ворочаются в мозгу. Очередное мое бешенство заканчивается тем, что я, обессилев, загоняю муху в дальний угол зала и бросаю на пол вдрызг расхристанную газету. Небольшая передышка...
«...Я вспоминаю о Валерии. О жене, которую безумно люблю, а порой так же безумно ненавижу вот уже целых восемнадцать лет. Я ей не верю. Нет ничего лживее женщины, которую ты полюбил первым. Я и сейчас ей не верю, думаю, что она нарочно подговорила взрослую дочь и встречается теперь с очередным молодым любовником. Она неутолима в поисках. Бесспорна мудрость, что одного мужчины женщине достаточно, но двух ей уже мало... Бог мой, неужели во всем виноват я сам? Но почему я все еще люблю женщину, которая превратила наш брак в растянутый по времени свинг? Я ведь тоже мщу. Люблю, ненавижу и мщу. Мщу постоянно. Но месть моя не истощает, а только преумножает любовь, делая ее всепоглощающей и вечной. Кто даст ответ, зачем эта мука?! Я просто безумный ревнивец. Я живо представляю Валерию в объятьях молодого мускулистого самца, его руки, ласкающие ее жаждущее любви тело, — и мне становится дурно от смеси ревностной тревоги, возбуждения и бунтующей тоски. Картина столь реальна, что я тут же беру телефон и делаю попытку набрать ее номер...»
Опять перед глазами муха, внезапно воскресшая после недавнего побоища. Опять подсела на экран ноутбука и потирает крохотные лапки, теперь не иначе как от удовольствия. Сейчас я даже благодарен ей. Она вернула меня на землю. Что за напасть эта ревность? Что за сила, угнетающая душу и мучащая плоть?! Но к черту. Все к черту! Не пойман — не вор. Я далеко не Отелло. Я успокаиваюсь, беру себя в руки, хотя картина с самцом, в объятьях которого стонет моя жена, угасает в моем не в меру разгоряченном мозгу далеко не сразу.
Я смотрю на муху, и своим беспечным наглым видом она напоминает мне моего повседневного оппонента. Мы знакомы с ним со студенческих лет и тайно недолюбливаем друг друга. Для всех мы старые закадычные друзья, да и сами порою, забываясь, верим в это. Иной раз, думая, что не прав, я стараюсь скинуть с себя оковы тайной неприязни. Но можно ли обмануть себя?
Изгнать, запретить, вытравить из себя какую-то мысль, пусть даже очень пагубную и мерзкую, вопреки своему естеству, взрастившему ее нечаянный и вольный росток, — также противоестественно и тщетно, как пытаться загореть в холодную лунную ночь.
Мы не любим друг друга. И этот факт нельзя отрицать. Все вокруг называют его по-французски Анри. Он и впрямь душа общества. Балагур, сибарит, угодник. Он первым поздравит тебя с праздником, одолжит немалую сумму, даст дельный совет… Но стоит тебе отвлечься, с той же неизменной улыбкой погладит под столом колено твоей жены. Он всеяден и всякую обиду на себя всегда обращает в шутку. Похлопает тебя по плечу и, хихикая в свой аккуратно стриженый ус, скажет: «Таков я. Что с меня такого возьмешь?»
Я вспоминаю последнюю случайную встречу на Вернисаже в Новом Городе. Она случилась на Крещение. Был ясный морозный день. Кто-то тронул меня за плечо, и тут же клочок этого отечественного Монмартра огласило мелкое овечье блеянье. Эта манера смеяться у него, верно, оттого, что он принял мир за некое стадо, где плакать не стоит, даже когда ведут тебя на ближайшую скотобойню.
— Дружище! — говорит он, обдавая меня винными парами. — Вот уж не ожидал тебя здесь встретить! Посмотри-ка, Мэри, — Анри теребит свою молоденькую черноглазую подружку за рукав мехового пальто, — это мой старинный друг. Познакомьтесь.
Мы знакомимся. Моя жена, распознающая мужчин каким-то особым внутренним сакральным центром, явно не в восторге от встречи. Она, как и я, уже знает сценарий.
— Черт побери! — говорит Анри, — а что, если нам и в самом деле немного отметить это событие?
Он говорит это так, будто наши с Мариной лица призывают к этому с первой секунды нашей случайной встречи.
— Нет-нет, дорогой. Сегодня никак нельзя, — отвечаю я, изо всех сил стараясь быть как можно учтивей.
Но мой «друг» не унимается. Ему хочется похвастаться передо мной и моей женой, которая волнует его, как и все чужие жены, своей молодой подружкой. Мы еще некоторое время движемся вместе по живописным рядам, безучастно разглядывая развешенные на стендах безжизненные пейзажи и натюрморты. Анри не теряет времени даром и вещает обо всем, что происходит в его маленькой незатейливой жизни. Он рассказывает о недавних приключениях на горнолыжном курорте, о том, что отправил учиться дочь в Вену, и о том, что они с женой после развода стали больше уважать друг друга. Оценив наши реакции, он продолжает, теперь уже о реконструкции своего коттеджа, и наконец, слегка покритиковав устои современной жизни и назвав их для убедительности «смутным временем», как бы невзначай заканчивает сей панегирик сообщением о покупке новенького «Порше».
— Я так ценю нашу дружбу, — говорит он мне, и на глаза его чуть не навертывается слеза.
Тем не менее я ловлю его взгляд, остановившийся на груди мое жены.
— Мы знакомы с ним целую вечность, Мэри, — продолжает Анри, обращаясь к подружке, — поцелуй его на прощанье.
Что ж теперь делать? Мы перекрестно целуемся. Хитрец, ему-таки надо было чмокнуть мою жену. На этом мы расстаемся.
— Он чуть не лопнул от усердия, — заключает жена — Пыжился, как павлин, и исцарапал меня своей щетиной.
Я целую жену в щеку. Я благодарен ей за точные слова и пытаюсь поскорее прогнать из сознания облик своего заклятого друга. Но его по-детски розовое, усатое и чванливое лицо с ямочками на щеках все еще преследует меня.
Оно и теперь перед глазами. Я вижу, как он облизывает свои толстые красные губы и хочет что-то сказать... Молчи, Анри! Ни слова! Я устал! О чем нам с тобой воспоминать? О забубенном пьянстве? Обжорстве? О совместных посещениях борделей? О снятии похмелья в экзотических азиатских духанах? Или, может быть, о твоих карьерных потугах? Или твоем неутомимом упорстве поздравлять всех и участвовать во всем, от рождения до похорон? Нельзя дружить со всем миром. Быть хорошим для всех. Жизнь в самом конце рассудит, кто был прав. Ты, подгонявший судьбу, помогавший провидению, забывший о душе? Или я, покорно плывущий по жизненной реке, копающийся в себе и своей душе с любопытством хирурга? В конце концов, все разрешится само собой».
Лицо Анри еще немного маячит перед глазами, но его шевелящиеся губы размываются возвращением в мое поле зрения сучащих лапок моей мучительницы. Это какая-то особенная муха, заключаю я. Она попадает в необычный ракурс, так что теперь я отчетливо вижу ее профиль с раздвоенным клювиком и двумя маленькими антеннами усов, высунутыми из приплюснутой сферической красномедной головки. Этим клювиком она разжижает пищу, выпуская на нее пищеварительные соки. Такой способ внекишечного пищеварения дурашливые американцы любят показывать в своих идиотских «кино-ужастиках».
Ракурс становится еще более отчетливым, и изображение приближается так, что становятся видны тошнотворные подробности облика этого микромонстра: шесть лапок с коготками и присосками, желтоватые слюдяные крылышки с прожилками болезнетворных кровотоков, полосатое брюшко, утыканное мерзкими волосками. Если добавить сюда, что все это вымазано в отбросах и фекалиях — любимых блюдах чудовища — и внутри у нее блуждают миллионы гибельных бацилл, спор и бактерий, то портрет апокалиптического ужаса готов на сто процентов.
Боже! Я вновь обращаюсь к тебе... Скажи, зачем ты создал ЭТО?! Ты, сотворивший нас по своему образу и подобию. Есть ли тогда ты сам?! Я не верю в тебя. Я верю лишь в то, что ты был. Был много раз и еще будешь. Вселенский гений. Был, сотворив все, подпалил запал где-то в дальних альковах вселенной, начав этот эксперимент под названием мир, и исчез, как исчезаем все мы, смертные, оставив нам установленные тобой законы бесконечного пространства, где дух и материя сражают наш разум непостижимой связью твоего тайного замысла. Ты сотворил все это многообразие живого и неживого на земле, применив созданную тобою же всемогущую машину созидания. Ты, многоликий в одном лице, сделал это так, как и мы сейчас создаем разнообразие новых машин, набирая клавишами варианты параметров. Зачем?! Зачем, скажи, ты создал эту мерзость под названием Musca domestica?
Я смотрю на муху. И странно... Мне вдруг становится жаль это несчастное нелепое создание. В чем виновато оно? В том, что появилось на свет? В том, что стало избранницей случая, явившись миру одним из миллиарда несостоявшихся эмбрионов? Ведь она, как и я, да и никто в мире, никого не просила о своем рождении. И теперь несет свою нелегкую ношу: поедает отбросы и неистово борется за жизнь, уворачиваясь от газетных ударов безумного Полифема.
Я смотрю с удивлением. Удивление мое растет, как на дрожжах. В этом маленьком существе сосредоточено столько тайн, доселе неподвластных пытливому человеческому уму! Полет! Что в мире сравнится с виртуозностью пируэтов, этих воздушных бросков и ускорений, вдруг завершающихся мгновенной посадкой или зависанием в одной точке в воздухе? Что за совершенная радиолокационная система, какого поколения, сосредоточенна в этой маленькой головке размером с горошину перца. И весь организм по сложности создания не уступает человеческому, ибо имеет все то же: и сердце, и мускулы, и нервы. Физически более совершенный, хотя бы потому, что способен передвигаться с таким непревзойденным совершенством и по земле, и в воздухе. Я начинаю думать про разум. Разум, который вложен в это существо и не позволяет мне, хитрому и совершенному зверю, венцу животного мира, венцу природы, в течение уже нескольких часов убить эту маленькую хитрую шалунью. Нет, у нее определенно есть разум. Не только разум, но и свой маленький скверный гаденький характер.
Я сдаюсь, муха. Ты победила. Ты заслужила быть свободной и живой. Ты такой же венец природы, как и я. Так кто же создал тебя?
Я встаю со своего места, иду к окну, раскрываю его настежь, впуская еще не нагретые пахнущие жасмином клубы воздуха, и муха, по-прежнему сидевшая на уголке ноутбука, словно дождавшись свободы, срывается и в едва уловимом вираже исчезает в поздней утренней прохладе.
Нет, господа. Бог, как ни размышляй, все-таки есть!
Июнь 2010 г., Ватутинки