«Стригунья» − так назвал я мысленно одну из сотрудниц нашего ведомства сразу после того, как она по рекомендации одного из заместителей нашего командира подстригла меня в моем рабочем кабинете. Сделала она это виртуозно, напевая звонким контральто арию из одной известной оперы.
Это несколько удивило меня, и хотя я не был тонким знатоком оперного искусства, все же смог различить в этом приятном приглушенном мычании музыкальный фрагмент из Вердиевской Травиаты. Все это как-то не вязалось с тем положением, которое занимала эта простая, казалась бы, женщина в иерархии нашего немалого по численности учреждения. Она была из самых что ни на есть низов — или, чтобы сказать иначе — чиновница низшей категории. Своей крохотной должностью копировальщицы она едва превосходила ценность нашей уборщицы. Но, тем не менее, ее этот статус, казалось, вполне устраивал. Более того, она не гнушалась по трудовому соглашению исполнять и функции самих уборщиц. Ее это ничуть не стесняло. Не раз можно было видеть Нину, так ее звали, с ведром и тряпкой, убирающей после рабочего дня тихие тупиковые начальственные коридоры. Все это было очень странно, даже более чем, ведь одной из главных статей ее «подработки» была стрижка важных персон.
Вот в список постоянных клиентов Нины с легкой руки моего высокопоставленного сослуживца попал и я.
Раз в две недели я вызывал Нину, для того чтобы поправить стрижку, и она всякий раз без опозданий прибывала к назначенному времени и делала свою работу так же виртуозно, как и всегда. При этом она все так же напевала свои любимые мелодии, а когда, получив приличное вознаграждение, уходила, то оставляла после себя присущий только ей аромат лаванды, ландыша и еще чего-то приятного, неуловимого и дерзкого.
Тут надобно хоть несколькими мазками обрисовать ее внешность. Нет, не внешность, скорее, образ.
Сказать, что она была привлекательна, это не сказать ровным счетом ничего. В ней был какой-то скрытый шарм, который трудно описать словами и даже мазками художника. Разве что музыка, возможно, была бы способна полнее выразить все нюансы и отголоски ее противоречивой натуры.
Называя ее Стригуньей, я перебирал в уме весь обширный круг своих давних и недавних любовниц. Каждую из них я называл своим условным именем. Возможно, под влиянием огромного количества прочитанных мною шпионских историй в альманахе «Агент», но, скорее всего, просто из-за моей, чего греха таить, довольно циничной и язвительной натуры. Не буду перечислять всех, но некоторых, наиболее значимых, все же для наглядности назову: «Стоматолог», «Адвокат», «Учительница», «Инспектор», «Гинеколог» и просто «Тамара Федоровна».
Последняя была добропорядочной женой одного из начальствующих надо мной генералов, служившего в нашем столичном или, как мы его еще иронично называли, «Приарбатском военном округе». Даже по этим условным именам можно понять, что я всегда имел дело с женщинами образованными, уважаемыми и основательными во всем. Но при всей своей респектабельности и изысканности они проигрывали «Стригунье» в главном…
Она умела любить так истово, как ни одна из них. Она была другая, другая во всем. Богиня любовного искусства... Странно было только то, что при таком своем свойстве и оригинальной внешности она все еще находилась на такой низкой иерархической ступени общественного признания, хотя при желании могла бы в короткий срок достичь как минимум уровня хорошо оплачиваемой элитной гетеры. Я долго думал над этим впоследствии, но ответа так и не нашел... Во всем этом можно было усмотреть какой-то лишь ей одной свойственный душевный мазохизм.
Нина была невысокой брюнеткой с врожденной матовостью смуглой кожи и чуть раскосыми глазами. Голос у нее был хоть и довольно высокий, но с чарующими глуховатыми тональностями. Он обволакивал, словно теплый густой туман. В этом голосовом тембре, очевидно, крылась еще одна тайна ее привлекательности.
Женщины-соперницы дружно и тайно ненавидели ее, хотя в ее присутствии все были с ней необычайно дружелюбны, и каждая считала Нину своей первой подругой. В отпускаемых ей комплиментах не было недостатка. Эти недобрые чувства соперниц, которые она все же улавливала своей тонкой психикой, подпитывали ее кураж, как впрыски адреналина.
Едва Нина выходила из «очередного» начальственного кабинета, откровенно поправляя свое по обыкновению тонкое платье, злые женские взгляды тут же начинали сверлить ее со всех углов. В такие минуты она торжествовала, словно показывая: да, меня любят, в отличие от вас, такой, какая я есть. Она всегда охотно делилась с ними своими новыми открытиями. Ее многословие в их среде ценилось особенно; возле нее всегда собирался кружок из наиболее страстных женских натур, желавших знать как можно больше о том, как и чем живут мужские персоны, командующие давно уже не в меру разложившимся воинским учреждением. Это было то самое бесславное время, когда наметившие увольнение и выслужившие необходимый срок офицеры бросали ходить на службу и занимались чем попало. Чаще это было простое безделье или безнадежные поиски какой-либо выгодной работы. Начальники на все закрывали глаза, потому как понимали, что и сами вскоре окажутся в подобном положении.
Общий развал, царивший тогда в армии, связанный и с омерзением власти, и с проделками лукавых управленцев, вызывал брожение умов... Пьянство процветало пышным цветом. Порою, посещая утром управление, чтобы просто отметиться, «что жив» и получить полагающийся еще продпаек, офицер, проходя по коридорам, наполненным запахами жареного картофеля или варящихся пельменей, мог услышать, как «освежившиеся» после бурного пьянства накануне «боевые соратники» хором затягивали «Баргузина», «Из-за острова на Стрежень...» или еще что-нибудь задушевное, умеющее выбивать в оскорбленной гордой душе скупую мужскую слезу. Веселый гомон, мат и повизгивания невольно втянутых в вакханалию женщин, служащих армии, царили повсеместно. К обеду кабинеты пустели, и на местах оставались лишь самые преданные армейскому духу фанатики.
Все это было благодатной почвой для женщин, промышлявших своим телом.
Но была ли таковой «Стригунья» — был вопрос из вопросов...
Поговаривали, что у нее были польские корни, и это было не беспочвенно; со временем я удостоверился в этом сам, и даже не раз.
По фамилии она была Каминская. Она носила свою фамилию не без гордости, и потому при новом знакомстве называла именно ее, а имя, впрочем, очень идущее ее образу, произносила лишь следом.
Поначалу я сомневался в ее польском происхождении, уж больно оно не вязалось с ее обликом смуглой южанки. Скорее, Нина была похожа на итальянку, лишь миндалевидный разрез ее глаз явно говорил в пользу польского аргумента.
Диву можно было даться, как это муж ее (она пару лет была замужем и имела от этого брака дочь) упустил ее — такое сокровище.
После пятой или шестой стрижки мы с ней сблизились. Я «взял» ее прямо на рабочем столе в своем кабинете. Она, похоже, была готова к этому более, чем я думал. Встречи наши стали регулярными, и я блаженствовал, все больше привязываясь к ее ласкам.
Чувства мои вскоре так разрослись, что, несмотря на немалые дыры в моей «заначке», я, недолго думая, предложил ей тайно переехать на съемную квартиру ближе к учреждению, то есть, попросту говоря, встать на содержание.
Ничего другого, разумеется, я себе позволить не мог, так как был в законном браке уже целых семь лет!
Бог мой! Что это были за времена!.. В любви эта женщина знала толк! Она была богиня! Описывать все тонкости ее любовных приемов я считаю ниже своего достоинства, да и, пожалуй, для этого потребовалось бы отдельное повествование.
После нескольких бурных ночей с ней я стал ощущать себя легче пера, и под глазами у меня очертились темные круги — верный призрак истощения от любовных излишеств...
Вскоре я заметил, что словно нахожусь в ее колдовских сетях, и всерьез задумался о женском «привороте». Том самом, о снятии которого вещали тогда со всех углов различные гадалки, вещуньи и провидицы. Это было модным поветрием. Со всех сторон только и слышалось: «сниму порчу, верну любимого, сделаю любовный приворот, отворот» и так далее... Как было не поддаться искусу тем, кто жаждал вернуть утерянного любовника или своего «верноподданного» мужа. В какой-то момент я даже сам убедил себя, что без нечистого здесь не обошлось и что силу тайных чар Нины, к которым я уже чувствовал себя привязанным, как хвост к собаке, необходимо снять, иначе дело примет какой-нибудь нежелательный оборот. С целью снять «колдовство» я посетил одну такую ворожею — жившую неподалеку сердобольную старуху.
Едва я вошел, старуха, окинув меня взглядом, тут же сказала, что меня надо «чистить от сглаза». Она обмахала меня своим доморощенным кадилом, обдав тяжелым запахом нелюбимого с детства церковного ладана, затем влила в миску с водой горячий воск, и по получившемуся восковому слепку пришла к заключению, что моя жена попала под влияние злых и коварных темных сил. Я намеренно не стал сразу говорить старухе, с чем, собственно, я к ней пришел, и радостный, что вся эта магия — галиматья на постном масле, оставил старой мошеннице денег и удалился...
Тем не менее, суровым правилам своим: не заводить внебрачных связей долее, чем на месяц, мне пришлось изменить. Наша связь Ниной продолжалась и продолжалась.
По учреждению уже липкой сладкой нитью потянулись слухи. Самой «Стригунье» они были нипочем. Ее реноме было устойчивым, она слыла местной куртизанкой, и за право «быть с ней» череда соискателей готова была на всяческие глупости. Брошенные ей бывшие любовники тихо страдали, грызли ногти и пускали сластолюбивые слюни воспоминаний о незабвенных временах их неожиданного животного счастья. Я же испытывал двоякое волнение: и от возможных последствий (тревога, что я стану жертвой анонимного доноса моей жене, росла во мне день ото дня), и от гордости, что выбор местной «греческой смоковницы» пал именно на меня.
Внутренне я, конечно, понимал, что мне следовало пересилить себя и порвать эту связь. Как говорят, наступить на горло собственной песне, прыгнуть на собственные, извиняюсь за выражение, тайные уды... Я же, хоть пытай меня, режь, убей, сделать этого никак не мог, хотя и приписывал все это наваждению, колдовству, помешательству. Я называл это чем угодно, только не любовью. Возможность чувств с моей стороны казалась мне давно утерянной: поросла мхом неверия, цинизма и многолетней моей испорченности. Другое дело брак. Я, тогда твердил в один голос со всеми: «Семья — святое... Любить и уважать жену — так же свято, как хранить верность воинскому долгу, любить Отечество и гибнуть за него в бою».
Тут мой рассказчик глубоко вздохнул, закурил очередную сигарету и на минуту задумался. Какая-то работа вершилась в его воспаленном мозгу. Но какая? То было известно одному ему и Богу.
— Как только я начинал заноситься, — вновь оживился Ларин, — хвалить себя сверх меры, она тут же меня осаживала. Арсенал средств у нее для этого имелся немалый, но одно стало буквально моей болью. Заключалось оно в фразе: «А вот у Александра Васильевича...» Одним словом, одной этой фразой она не просто ставила меня на место, но и вмиг запускала источник моих глубочайших внутренних переживаний.
Этот самый Александр Васильевич, который был ее фаворитом ровно за месяц до начала наших отношений и с которым она разошлась по очевидной вспыльчивости его характера, имел предо мной два главных преимущества: он был разведен, а стало быть, свободен, и был моложе меня ровно на пять лет. К этому надо бы еще добавить, что он занимал более высокий пост и от его воли зависело в нашем непростом полуразвалившемся коллективе немало. Что касается воли, ему ее как раз было не занимать. Это был ярко выраженный представитель армейского «службизма»: атлетически сложенный и имевший кучу других всевозможных достоинств, ценимых женщинами. Не пил, не курил, был спортивен, подтянут и в целом выглядел для многих охотниц любовных услад как исправная, бесперебойная секс-машина. К тому же он носил как нельзя более соответствующую ему фамилию Пехотский и чуточку картавил, что, как ни странно, тоже почему-то шло ему в плюс. Ходили слухи, что и сам он чуть ли не из старинного рода польских шляхтичей Пехоцких, и оттого генетически не может привыкнуть к четкости русской речи. Мне иногда думалось, что в этом был дополнительный интерес Стригуньи, возможно, в глубине души всегда считавшей себя гордой Мариной Мнишек.
О происхождении фамилии своего невольного соперника я был, конечно же, другого мнения. Фамилия его, считал я, происходила от банального наименования рода войск и никакого отношения к древнему польскому «вшепаньству» вовсе не имела. Более того, фамилия даже подчеркивала унаследованные Пехотским плебейские признаки, полагал я. Он был чрезвычайно жесткий службист с манерами сверхсрочника и умением к каждой своей сколько-нибудь удачной хлесткой фразе присоединять нехитрое «бля».
С подчиненными мужского пола он был жесток до чрезвычайности, с женщинами же, наоборот, был «сама любезность». Это тоже лило на мельницу его успеха у слабого пола.
Излюбленными его фразами на многочисленных проводимых им совещаниях, где частенько доводилось присутствовать и мне, были: «Никак нет!», «Так значит!» и «Я так сказал!». И тут уж, как говорится, без комментариев.
За эти сравнения «Стригуньи» я ненавидел Пехотского всей силой своей трепетной самолюбивой души. Зная это, Нина с еще большей охотой разжигала во мне эту ненависть пошлыми намеками. Больше всего угнетало меня ее умение всякий раз отметить его преимущества — чего ни коснись, всего у Пехотского было больше: ласки, денег, юмора и... Это было невыносимо. Я едва выдерживал эти ее «точечные удары»... Порою мне хотелось взвыть волком и вырвать негодницу из своего сердца, но что я мог поделать: она уже крепко держала меня в своих цепких нежных лапках.
Несмотря на то, что Нина стояла на моем полном содержании, это не мешало ей «крутить» с другими офицерами. До моего уха постоянно доносились ее шутливые: «Здрасьте вам!», «Прелесть, как чудно!», «Чао!», «Какой вы сегодня красивый!» Я не мог противиться этому прилюдно. Официально мы с ней вели себя так, будто были едва знакомы.
Она охотно улыбалась молодым прапорщикам и лейтенантам, и ее грудной тембр, как у незабвенной Марлен Дитрих, некоторых из них буквально сводил с ума. Когда же она как бы невзначай ставила свою аккуратную ножку на какое-нибудь возвышение и легкие ткани ее платья открывали больший простор для обозрения невообразимой пластики ее тела, то незамедлительной реакцией проходящих мимо молодых офицеров был дружный вздох, источавший общую тоску по такому близкому, желанному, но недостижимому совершенству.
Иногда «Стригунья» становилась причиной нешуточных ссор. Один случай был даже детально разобран в кабинете директора нашего ведомства. Молоденький лейтенант, специально поставленный одним майором по стойке «смирно» на виду нешуточно заигрывавшей с ним «Стригуньи», не выдержал и прилюдно плюнул служивому и видавшему виды похотливому начальнику прямо в лицо. Завязалась драка. Этот случай, дабы не позорить офицерский мундир, был тут же замят, но суда офицерской чести обоим избежать не удалось. Я прекрасно помню день, когда «Экселенс» — так в шутку мы звали своего не слишком умного начальника — вызвал всех нас в свой кабинет и принялся копаться навозной лопатой своего недалекого ума в чужом грязном белье.
— Это какой-то нонсенс, — кричал директор. Он был отменно глуп, неповоротлив и толстогуб. Военная одежда, по размеру всегда гораздо больше его самого, висела на нем, как на корове седло. — Какая-то женщина, финтифлюшка, без году неделя работница, уборщица наконец, творит с офицерским корпусом бог знает что! Скоро дуэли начнутся в коридорах. Я этого не допущу!
Говоря это, наш толстогубый полковник врал самым наглейшим образом. Нина мне рассказывала, что и сам он когда-то был ее пылким и требовательным любовником. Придирчиво, по несколько раз за ночь расспрашивал он ее о том, когда и с кем она была до него, кто и когда лишил ее невинности и хорош ли любовник из него самого, ее начальника и директора.
Пока директор врал, я все время смотрел на Пехотского и рисовал себе картины его близости с моей мучительницей. О боже! Как я ненавидел его в этот момент! Будоражащие волны ревности накатывали на меня одна за другой, постепенно превращая меня в тихого безумца. Стоило мне явственно представить ее по-змеиному извивающееся нежное тело в его объятьях, а ее нежные пальцы — перебирающими волосы его волосатой груди (это я знал по занятиям в спортзале), как рассудок мой мутился... Попадись они мне тогда наяву, я растерзал бы их обоих зубами, как свирепый зверь в ярости! Это было выше всяческих сил! Не выдержав такого живого представления даже в собственном мозгу, я тихонько взвыл.
— Что с вами?! — «Экселенс», помнится, непонимающе выпучил на меня свои базедовые глаза.
— У меня болят зубы, — соврал я.
— Зубы — это хорошо, — сказал он и вернулся к своим словесным пыткам.
Еще с полчаса распылялся он на тему адюльтера, называя всех без разбора женщин потенциальными шлюхами, и наконец закончил пожеланием, чтобы все без исключения офицеры, «особи», как он выразился, «мужеского пола», были воздержаннее в половой жизни и больше думали о воинской службе. Для себя он, разумеется, как и всегда, делал особое и никем не контролируемое исключение.
А наша со «Стригуньей» связь продолжалась, и чем дольше она тянулась, тем больше мне приходилось сносить от нее унижений и волнений, вызванных, как я теперь понимаю, ее досадой, что ее суженый Пехотский проявлял по отношению к ней стоическое терпение. Мне виделось, что и Пехотский был утомлен разлукой и досадливо скрипел зубами при виде того, как «Стригунья», проходя мимо него, вертела своим «хвостом», словно золотая рыбка. Такой это был «стойкий оловянный солдатик». Он скорее сгорел бы в огне, чем подчинился прихотям этой милой интриганки с половой тряпкой и парикмахерскими ножницами в руках.
Между тем роман «Стригуньи» с молодым лейтенантом, плюнувшим служилому майору в лицо, стал с небывалой скоростью развиваться прямо у меня на глазах. Прапорщика, словно нарочно, звали Романом. Я стал требовать объяснений, как могло произойти, что за мое же содержание Нина завела «шашни» с этим храбрецом-плевакой, которому грозило служебное несоответствие и увольнение в запас по невыполнению контракта. Но все эти тяжелые для меня разборки каждый раз кончались постелью, где она «вытворяла свои чудеса», и я уже ощущал, что закончится все это для меня весьма печально. Мне даже приходили на ум мотивы несчастного Хозе из бессмертной новеллы Проспера Мериме.
Одна серьезная размолвка произошла внезапно. После очередной бурной ночи любви (для жены я был, разумеется, на сутки командирован в область) мы с ней вместе ехали на службу, и, выйдя из метро, за несколько сотен метров до входа в учреждение, Нина вдруг взяла меня под руку. Это было не по правилам. Любовь любовью, но внешние приличия в нашем учреждении обязаны были строго соблюдаться всеми без исключения. Выставление внебрачных отношений на всеобщий обзор было делом не просто осуждаемым, а еще и преследовалось командованием с жестокой неотвратимостью. Во главе этой борьбы был, конечно, сам «Экселенс» — «благородный» отец четырех несовершеннолетних дочерей.
Я воспротивился такому демаршу любовницы и, высвободив руку, слегка подтолкнул Нину вперед. Она остановилась и бросила мне
— Забудьте вы хоть на время, что женаты. Возьмите меня под руку, и к дьяволу условности! Проявите немного смелости. Вы офицер или что?!
Не будь о нас такой волны слухов, я действительно мог бы себе это позволить. Не было ничего предосудительного в том, чтобы с шутками и прибаутками проводить случайно встретившуюся сослуживицу от метро до входа в учреждение. Но сейчас это выглядело бы совсем не так.
Нина стояла напротив меня и вела себя странно: то сверкала своей белозубой улыбкой, то гневно морщила свои тонкие брови. Я даже испугался, что она, уподобившись своему молодому фавориту, вдруг плюнет мне прямо в лицо. Но она лишь отрезала: