— Порядок, — говорит Толик и быстро перекладывает в свой баул новогодний заказ, в котором для него особая радость – непочатая бутылка «Столичной».
В этот день мы поочередно срезаем пять сумок в других домах.
— А с вами, б..., не пропадешь, — говорит Толик в самом конце нашего «рейда».
Для нас это высшая похвала.
—Теперь можно расчухаться и пошамать, — эта фраза нам почему-то понятна без перевода: выпить и закусить. Для этого уже облюбовано место на чердаке нашего дома.
Хоть мне всего десять, я уже пробовал и пиво, и вино, и однажды даже глотнул водки. И если первые два напитка с трудом, но принимались организмом, то от последнего меня выворачивает, как резиновую перчатку. Мой одногодок Володька-Крот пьет чуть ли не с удовольствием, крякая при этом, как взрослый. Вряд ли ему это на самом деле нравится. Водка, касторка и рыбий жир — это все в одном ряду. Но пить и курить в воровской семье — считается признаком потомственного мужества. Вор должен пить. «Водка — душа вора», — говорит Толик. Никто из нас пока не знает его настоящей клички или, как говорят воровской среде, «погремухи». Всякий вор должен ее иметь. Свою Толик держит в тайне, потому как хвалиться, как потом выяснилось, в ней было нечем...
Мы узнали о ней, когда спустя две недели Толика выводили арестованного, в наручниках, с разбитым в кровь лицом, из углового «кротовского» подъезда. Один из оперативников тогда довольно громко кинул другому: «Теперь Шкалику (это и была толина воровская кличка) к брату на лесоповал лет на пять».
Жалко было Толика, он вовсе и не злой, всего-то и сделал, что научил резать сумки да пить вино. Его и взяли-то за пустяк — за попытку в одиночку «подломить» близлежащий хозмаг.
Но сейчас, пока Толик еще на свободе, он царь и бог. Он совсем взрослый: ему уже восемнадцать, и у него фикса, через которую он, как снайпер, точно плюет в любую цель. Одну за другой он курит папиросы, пуская кольца, и, когда рядом молодые девчонки, говорит, что ему на день двух пачек курева не хватает. Это класс! А наколки?! Да за одну наколку на пальце в виде перстня — крест с точкой посередине — любая девчонка пойдет с ним гулять, если только насмерть не испугается. А еще он знает уйму блатных песен. Вот особенно любимый мной куплет из одной из них:
...Вспоминаю волю. Все как на экране,
Наташку-малолетку на переднем плане.
Глазки голубые, прическа золотая,
Словно королева, да только озорная...
И еще он на память читает стихи, которые называются «Кранты жигану», мы их уже все записали под его диктовку:
Готов!.. не войте по баракам,
Нишкните и заткните пасть;
Теперь хоть боком встань, хоть раком —
Легла ему дурная масть!
Не вы ли, гниды, беса гнали,
И по приколу, на дурняк,
Всей вашей шоблою толкали
На уркагана порожняк?
Куражьтесь, лыбьтесь, как параша, —
Не снес наездов честный вор!
Пропал козырный парень Саша,
Усох босяк, как мухомор!
Уже потом, много позже я догадался, какому жигану были эти самые «кранты», когда в седьмом классе заучивал наизусть лермонтовскую «Смерть Поэта».
— Слава тебе, господи, — тихо проговорила седая карга Саламандра. Это она про Толика. Как только земля носит таких зловредных старух…
Толика тем временем уже грузили в темно-синий «воронок».
Остальные члены «кротовой семьи» стояли рядком неподалеку. И папаша их, мы его между собой, Бармалеем кличем, тоже стоял чуть позади всех. Про него поговаривали страшное, будто он, прознав, что его третий по старшинству сын (всего у «кротов» их было пятеро, да еще дочь) украл у матери из кошелька сторублевку, так хватанул несчастного по спине металлической табуреткой, что у того с тех пор начал расти горб. И действительно, черноволосый красавчик Вадик стоит рядом со всеми затянутый в корсет, на него тоже оформлен уж не один привод. Он стоит рядом с матерящейся матерью, на которую похож как две капли воды, курит папиросу и тоже кроет весь белый свет почем зря.
— Не видать вам счастья, суки ментовские, — бросает вдогонку уезжающему «воронку» мать. У нее это выходит как начало хорошенькой блатной песенки.
— Нарожала ублюдков, — плюет в землю Бармалей. Он прямо какой-то демон из страшной сказки: крючконосый, с бородой, и в руках у него веревка в три кольца. Сам Бармалей вроде как тоже сидел, но по какой-то «мужицкой статье». Хрястнул, говорят, какого-то важного управленца по сытой пунцовой морде и схлопотал за это «пятерку».
О «кротах» скажу еще совсем немного. Двое старших: Григорий, который сидит за грабеж, и Толик, которого теперь посадят, не видели друг друга лет пять. И пока один выйдет, другой к тому времени опять сядет. Далее по старшинству идет их дочь Зинка, красивая тетенька, похожая на цыганку (течет, видать, в кротовой фамилии цыганская кровь). Она уже замужем и живет с молодым супругом (про того совсем ничего неизвестно) там же, в кротовой квартире. Одному богу ведомо, как только они все вместе помещаются в своих двух комнатах. Володька-Крот рассказывает нам со всеми подробностями, как его сестра Зинка по утрам занимаются с мужем любовью — это нам страшно интересно, но в его рассказах не все понятно.
Остался только Мишка. Он старше на целых три года, а это целая эпоха. Он открыто курит, пьет вино из горлышка и даже, говорят, «фаланул» не одну девчонку.
И чего так медленно тянется время? Кругом столько соблазнов. А тебе все еще двенадцатый год.
Дома родители тоже бубнят, что наконец-то посадили одного из «кротов».
— Надо их всех пересажать, как собак, — говорит соседка (о ней и ее муже я тоже расскажу поподробнее, но позже). Моя мать с ней соглашается. А отцу все равно, он молчит — устал. Автокран-кровопийца высосал из него все жизненные соки...
Нет, взрослые определенно чего-то недопонимают... Все у них либо белое, либо черное. Только я для них открытая книга. Мать так всем и говорит: душа нараспашку. Золотой мальчик, мухи не обидит. А добрый какой, справедливый. Тут у нее, как всегда, идет в ход «притча о восьми яичках».
«Да у него детства не было. В таком возрасте иметь такое большое отзывчивое сердце!» — и это тоже обо мне. Так говорит подруга матери тетя Оля.
И все-то у меня написано на лице, и взгляд-то как у ангелочка, и душа открытая, непорочная…
А темный омут — не хотите?! Делаю одно, думаю другое. Лучше надо в людях разбираться, дорогие взрослые. А что же касается души... В душе я голубятник.
Сентябрь 2012, Москва