Мы дрались, как всегда, до первой крови. Кузя, он же Кузин, был хотя и отчаян, но слабоват. Все, чем он славился, так только своим либидо. Говорил он обо всем «этом» с придыханием, хвастал своими достоинствами. Рассказывал нарочно вслух, чтобы слышали девочки. Угревая сыпь на лбу у Кузи была большим препятствием в реализации его отношения к противоположному полу, и это его очень расстраивало.
Я же, наоборот, к этому времени научился целоваться, как заправский ловелас. Девочки нашего возраста охотно шли на это, и я ухитрился перецеловать половину класса, за что в женской среде получил свою четвертую по жизни кличку — «бабник»
Итак, «ромикзакройротик», «китаец», «босс», «бабник» — все это гораздо благозвучнее, чем «шкалик» из моего далекого детства.
Бедный Толик, как тут не вспомнить его, почти забытого, наверное, все еще валит лес где-нибудь под Петрозаводском или в Удмуртии. Зато, наконец, вышел из тюрьмы его старший брат, бандит Григорий. У него полон рот металлических зубов, говорят, что на зоне еще в начале отсидки ему выбили все передние зубы. Теперь он тихий, много курит и о чем-то спорит с отцом. Бармалей похудел за последний год настолько, что выглядит вдвое меньше прежнего. Он чахнет на глазах. Ему трудно спорить с сыном «ублюдком». У него во взгляде такая тоска, что не дай бог. Он думает, наверное, о том, что зря прожил жизнь...
В общем, драка с Кузей Длинным за школой была из-за того, что я прилюдно, при Таньке Шульц и ее подруге Кирюхе (Ирочке Кирюшиной) обозвал Кузю прыщавым гусаком. Для Кузи это смертельная обида, и потому он готов на все.
Мы за углом школы. Он и я в стойке. Несколько зрителей из младших классов выглядывают из-за угла. Первым же ударом я разбиваю Кузе нос, и он, опершись на выпуск водосточной трубы, плачет от обиды. Теперь мы с ним враги на всю оставшуюся жизнь. Интересно, сколько их у меня еще будет в жизни?
Школьная сенсация! Моряк подрался с преподавателем истории. Детство у Сашки затянулось. Мы все уже почти взрослые, гуляем с девчонками, интригуем, балдеем от битлов, пинкфлойдов и цеппелинов, пьем не только пиво, но уже и водку, курим, горланим песни под гитару, целуемся...
«Нет, Сашка», — думаю я, — «задержался ты в развитии, если, будучи десятиклассником, продолжаешь стрелять из резинки и подкладывать кнопки ученикам и халдеям».
Именно из-за этого у него и случилась драка с учителем истории.
Какой же историк, будь он даже трижды тихий и мирный еврей, как наш любимый Юлий Львович, выдержит, когда ему, вдохновенно повествующему о славной эпохе эллинов и восхождении на трон царя Эрихтония, на виду у всего класса попадают в лоб металлической пулькой?! То, что наш бедный толстяк учитель вскочил, как ужаленный, и по хамской смеющейся роже Моряка удостоверился, что это именно его рук дело, было первым его действием. Вторым стало то, что он, неуклюжий и неприспособленный ни к каким физическим противоборствам, в один прыжок оказался у парты, где сидел смеющийся отморозок Сашка. Далее наш нежный учитель, который только и умел восторгаться жизнью древнего мира и эпохой Возрождения, схватил Сашку за плечи и стал трясти так, что голова того стала походить на трясущуюся на тонком высохшем стебле коробочку мака.
Юлий Львович не мог ударить Сашку по его наглой морде, что было бы вполне уместно, не только потому, что он был его ученик, но и потому, что у евреев, говорят, на генном уровне существует запрет бить человека по лицу. Ответ Сашки не заставил себя долго ждать: сначала это был выученный на секции бокса удар под дых, а затем короткий апперкот в челюсть, после которого с учителя упали его золотые очки, а сам он, зашатавшись, тихонько оплыл на пол...
И все же Сашку не исключили из школы, его мать сделала все, чтобы его по-тихому перевели в школу в соседнем районе, где она работает шеф-поваром и где у нее «на довольствии» завуч и несколько учителей.
После это случая приятельские отношения с Сашкой Моряком — первым хулиганом из всех хулиганов — стали таять сами собой.
Я все больше задумываюсь о том, кто я, Рома Мазин, и что я хочу от жизни. Путешествия, приключения — да, это все так, но что еще? Любовь дамы сердца. Сколько их у меня? Одна, две, три? Я вновь вспоминаю так и не откликнувшуюся на мои чувства учительницу пения Аннушку. Ее милый кукольный профиль преследует мое воображение, хотя после ее ухода прошло уже полгода. Я несчастлив в любви, думаю я: из тех, кого я любил и люблю, никто не откликнулся на мои чувства. Впрочем, все они были и есть слишком зрелые женщины. К своим же сверстницам я отношусь иначе — они просто мне нравятся, как нравится сейчас первая красотка школы, кружащая всем головы Танька Шульц.
Однако ж это неправда, что я несчастлив в любви! Танька первой соблазнила меня, сначала пригласив на белый танец на новогоднем школьном вечере, а затем в подъезде, куда мы забрели небольшой компанией (три плюс одна) после школы попеть под гитару песни наших улиц. Когда вино кончилось и двое из нас четверых: гитарист Фома и небезызвестный Боб Панков, он же Панок, — получив от Таньки целую пятерку, пошли в магазин за вином, мы ненадолго остались с ней одни. Сначала мы молча курили, потом я долго и мучительно искал тему для разговора, почему-то стал говорить Таньке об Аллене Бомбаре, подвиг которого хотел повторить сам. Она, казалось, внимательно слушала, но смотрела не на меня, а куда-то мимо. Ее большие темные глаза с пушистыми ресницами, сводившие с ума половину школы, искрились в мерцающем электрическом свете. Ни слова не говоря, она коснулась ладонью моего подбородка, и я, последовав за движением ее руки, боясь смотреть ей в глаза, продолжая говорить куда-то в пустоту обшарпанных подъездных стен, вдруг ощутил вкус ее губ...
С кем поделиться мне этой новостью — меня соблазнила первая красавица школы, перед которой немеют и краснеют мальчишки с восьмого по десятый класс? Она выбрала меня! Я ее избранник. От одного этого можно лишиться сна. Значит, во мне что-то есть, если я нравлюсь таким, как она. Но с кем поделиться этим? Моряк уже далек от меня, да это и не его стезя — он все еще пребывает в детском шалопайстве, которое точно добром не кончится... Сэм — единоверец, соавтор и прочее. Но и с Сэмом что-то творится. Он забросил свой антисемитизм и пишет стихи. Он боится признаться, что это занимает его все больше и больше. Что-то случилось с ним после ухода обожаемой им Аннушки, а еще больше после смерти старой учительницы. Возможно, он винит в этом себя, но что-то в нем перевернулось. Он и до того часто бывал замкнут. Как айсберг, открытый миру лишь своей верхушкой, в которой он зубоскал, скандалист и предводитель всяческих козней, во всем остальном он недоступен другим под темной глубиною своих душевных вод.
Бывая у него дома, я вижу на рабочем столе отца Сэма портрет лорда Байрона в ореховой рамке. Отец Сэма, как видно, сам большой почитатель стихов. Сэм часто сидит за отцовским столом и украдкой от меня что-то пишет. Я нахожу, что Сэм внешне чем-то очень похож на поэта, и внутренне тоже, наверное, такой же мрачный эгоист, как и сам кумир... И, кроме того, у Байрона, кажется, тоже был врожденный недостаток: что-то с ногой...
Сразу после Пасхи, перед Первомаем умер Бармалей. Никто его не оплакивал. Наверное, это было так, как хотел он сам. На похороны приехала повзрослевшая Зинка, немного растолстевшая, но все еще до чертиков красивая. Вадик, сменивший подростковый корсет на «взрослый», в день похорон отсутствовал: говорили, что он вторую ночь пропадал на воровском катране, ему страшно везло. Кротова мать безучастно наблюдала своими древними выцветшими глазами за приготовлениями, которыми руководила дочь и ее безразличный ко всему тихий первенец Гришенька, он же по-воровскому Гриша-Рашпиль. Да и о чем ей сейчас думать? Покойного не вернешь, и нужно ли? Сын Толик в тюрьме, сын Мишка в тюрьме, младшенький Вовочка на кладбище, старший Гриша, когда-то в детстве любивший пускать мыльные пузыри, похоже, был «опущен» в зоне и теперь вроде как помешанный, а ее самый любимый красавчик Вадик — до последних дней жизни инвалид по вине почившего мужа-злодея.
Из жильцов дома проводить тело усопшего от подъезда до ритуального автобуса вышел разве что старикан Мухортов, парочка любопытствующих старушек да вечно всем недовольный безбожник Кунов. Остальные жильцы наблюдали за происходящим из окон своих квартир.
Я по-прежнему плохо учусь. Предполагается, что мой аттестат станет самым уникальным из всех, что когда-либо выдавались в школах города. Если поделить сумму балов на количество указанных в аттестате предметов, то получится целое число три, без каких-либо маломальских дробей. Такого не удавалось, пожалуй, никому, даже Эйнштейну! Хотя тот, говорят, в школе имел двойку по физике.
Мой аттестат, по сути, волчий билет. Но меня, Рому Мазина, это не тревожит. Я не думаю о том, что все вокруг твердят про учебу: это надо для жизни, это кусок хлеба, без этого пропадешь. Мать выдолбила в моей голове целое дупло этим нудным словосочетанием: «надо учиться». Отец вторит ей не так настойчиво — он не верит в то, что учеба исправит что-то этом вечном царстве нужды и несправедливости... Он имеет на это право: израненный и больной, окутанный дымами несгоревшего дизтоплива, он продолжает двигать рычагами автокрана в своем неизбывном стремлении прокормить семью и справиться с нуждой.
Майский воздух настоян чувственностью. Этот запах едва отцветшей сирени, привнесенный ветром, все еще стоит в тихих закоулках и дурманит голову своим зовущим ароматом. Ночами не спится, я слушаю волнующие трели одиноких тружеников ночи — случайно залетевших в городские скверы соловьев — и думаю о любви, уже не однажды неразделенной мною... Образы любимых, сменяясь один другим, проносятся передо мной непрерывной каруселью. Я должен быть по-настоящему счастлив, потому что люблю — эту восточную мудрость я вычитал в одной из недавно прочитанных мною книг. Я не согласен с этим. Любовь должна быть ответной. Что может быть хуже безответной любви?!
В отличие от некоторых моих сверстников, я все еще девственник, хотя мог бы уже не однажды стать мужчиной. Но что-то внутри не дает быть безжалостным, развязным и циничным, как для этого требуется. Лишь в своих сновидениях и мечтах я давным-давно опытный и пылкий любовник целого множества вымышленных и соблазнительных женских образов. Давешний любовник постепенно забываемой мной Марии, услады моих очей — незабвенной кузины, покорившей мое сердце своим пением и профилем учительницы пения и многих-многих других, включая Кротову Зинку и даже саму Эр-Дэ! Странно, но в этом списке нет ни одной из моих сверстниц. А про многих из них, таких как Танька Шульц и Кирюха, уже ходят слухи...
Все странно. Последние уроки в школе я, не слыша понукающих меня учителей, думаю о путешествиях, о том романтическом и опасном, что обязательно должно быть в жизни. Какой непонятный коктейль из желаний, мыслей и чувств!
Мысленно я на Каймановых островах, управляя парусником вместе с Алексом, плыву, преодолеваю «ревущие сороковые», скитаюсь по берегам Шилки или Аргуни, а лучше, перевалив через Чилкутский перевал, мою золото в ручьях Аляски. Я Морской волк, Кулау-прокаженный, Ахав на «Пекаде».
Ради чего все это самоутверждение, эта паранойя с полетами мысли и духа? В конечном итоге всегда появится она, дама сердца, ради которой совершаются все эти подвиги. А еще все это для того, чтобы стать кем-то таким, о ком люди с благоговением будут говорить: «Вон он, тот самый! Тот самый Роман Мазин!»
Совсем скоро последний звонок. Я иду по улице, пахнущей свежеположенным асфальтом и молодой тополиной листвой, и смотрю в лазурное небо. Там я вижу высоко летящую стаю голубей. Мне неведомо, чьи это голуби, каких они пород. Я знаю одно — я очень люблю их. Я в душе голубятник. На ум мне приходят запомнившиеся слова орденоносца Мухортова «...кто с голубями возится, тому самому высоко не летать. А если и взлетит, то непременно спикирует...» Если вспомнить судьбу Гени-Флакона, пророческие слова.
Я пока еще в начале пути. Что-то из меня выйдет и что-то со мой станется? Этот вопрос встает передо мной во весь рост. Мне и самому интересно — что?
Голуби в небе все кружат и кружат, а ответа нет…
Сентябрь 2012, Москва