«И что впереди?.. — спрашивал себя Рокшин. — Все то же одиночество? Забвение? А может быть, ранняя смерть, к которой я в чем-то мысленно уже готов?» Рокшин подошел к зеркалу. Он не нравился себе: на него смотрел усталый, уже не молодой, но и не старый еще человек, успевший и поседеть, и обзавестись сетью преждевременных морщин в уголках рта и глаз. «Мне пока еще тридцать пять, — подумал Рокшин. — Нет, уже тридцать пять, и я уже начал стареть!»
Что могут в нем находить женщины такого, что их порою так тянет к нему? Он врал сам себе: «Мне нравится их влечение. Это единственное, что меня удерживает пока на плаву...» Рокшин с болезненным чувством вновь вспомнил о своей тяге к игре, и ему неодолимо сильно захотелось в казино. Усилием воли прогнал эту мысль: сегодня был единственный день, когда можно прийти в себя и поразмышлять. Он вспомнил и о Натали. «Бог мой! Что делать с ней? Как быть с этим безгрешным созданием, ставшим очередной жертвой моего циничного каприза. Зачем все это?»
Утро понедельника четвертого октября было не похоже на прошедший день. На одном из перекрестков Рокшин заметил бронетранспортер и следующую за ним вереницу крытых брезентом машин. Они двигались в сторону центра, заставляя другие машины держаться обочины. Заехав на внутреннюю территорию, Рокшин поставил автомобиль на стоянку и зашел в вестибюль с тыльной стороны здания. На КПП новенький караульный долго изучал его пропуск, и он собирался было высказать тому недовольство, как из дежурки выскочил Припряткин. Поправляя на ходу портупею, он подбежал к Рокшину и выпалил с жаром:
— Знаешь уже?..
— Что именно?
— Танки! — сказал то, моргая покрасневшими от бессонницы глазами. Это прозвучало у него так, будто Москву только что взяли вернувшиеся из прошлого части Гудериана. Припряткин поведал Рокшину, что за свое дежурство не сомкнул глаз; стекла на первом этаже дрожали от идущей всю ночь бронетехники.
— Полный п...! — подытожил он напоследок.
Рокшин поднялся к себе. Не успел закрыть за собой дверь, как зазвонил внутренний телефон.
Это была Натали. Она все утро дежурила у окна и видела, как Рокшин вошел в здание.
— Я не знаю, что делать, — голос ее дрожал.
— Что произошло?
— Я стала вашей рабой.
— Как это? Вы же замужем.
Ответом было короткое молчание.
— Вы нарочно меня мучаете.
Она была права: Рокшин хотел казаться сейчас толстокожим, непонимающим.
— Что я могу?.. — вздохнул он. — Это выше моих сил.
«Циничная фраза Казановы», — мелькнуло в памяти.
— Я хотела бы видеть вас сейчас... Я прошу... — ее голос дрожал.
— Зачем? Я не достоин ваших чувств.
— Я люблю вас, — прошептала Натали и заплакала.
— Это невозможно. Меня вызывает командир. И надолго. Разве вы не видите, что творится?!..
Словно в подтверждение его слов за окном послышались автоматные очереди.
В ответ — рыдания.
— Злой!.. Жестокий!.. Какое дело мне до всего, когда весь мир для меня это ты!..
Натали бросила трубку, оставив в потрепанной душе Рокшина чувство вины. От досады он открыл сейф, достал початую бутылку «Распутина», налил треть стакана и выпил. Едва выдохнул, как позвонил командирский телефон — серо-зеленый аппарат без наборного круга, который он ненавидел, словно это было застывшее, но готовое к броску некое хищное земноводное.
На совещании, которое длилось более часа, генерал Ковалев напирал на бдительность. Он сам пока не знал, как трактовать происходящие события и, называя их «напряженностью», приказал всем не отлучаться со службы ближайшие двадцать четыре часа. Затем отдал распоряжение своему заместителю по матчасти: в обязательном порядке обеспечить всех сухими пайками и легкими одеялами. В этом был резон: здание еще не начали отапливать, а ночи были на удивление холодны.
После совещания Рокшин вышел в коридор потерянным...
Офицеры сгрудились в коридоре, не торопясь расходиться. В их толпе он увидел Алымова, и показалось, что тот поприветствовал его еле уловимым кивком головы.
— Дело ясное, что дело темное, — подвел за всех итог совещания Мишанин.
— И нашим, и вашим, — добавил Хомский, намекая на желание Ковалева сидеть на двух стульях.
Едва он это произнес, за стеной здания что-то ухнуло. Белый Дом, где засел бунтующий Верховный Совет, находился примерно в километре от управления.
— Пошли в дежурку, посмотрим новости, — предложил один из офицеров.
В комнате дежурного и без них было уже полно народу. Припряткин как ответственный дежурный, пока еще не сменившийся, пытался выпроводить офицеров. Не в силах сделать это, он выключил телевизор и сказал, как всегда, кратко и точно:
— Чего смотреть, все и так ясно: «пуякнули» из танков по верхним этажам. Это называется "песец советской власти"!»
Майор Бутримов, знавший все ходы и выходы и умевший ладить со всеми, отделился от выпровоженной из дежурки офицерской толпы и, пошептавшись с Припряткиным, предложил сослуживцам:
— Можно подняться на крышу и посмотреть, что там творится.
Через полчаса, после смены дежурства, Рокшин с группой офицеров оказался на этом «наблюдательном пункте». Пробираясь туда по винтовой лестнице, Мишанин порвал китель и громко выругался, назвав виновниками всех бед «алкаша Ельцина» и «грёбаный Верховный Совет».
Послышались автоматные очереди в районе пересечения Калининского проспекта и Садового кольца, затем ухнул артиллерийский выстрел.
— Прямой наводкой по Руцкому и Хасбулатову, — определил Бутримов. — Ну и хрен бы с ними. Этот Руцкой — та еще... — он грязно выругался. — В девяностом агитировал за эту с…, которая сейчас его же и расстреливает! Пусть теперь получит сполна.
— Зря ты, — упрекнул его Припряткин. Он был серьезен и даже угрюм.
— Там все ж какие-никакие, а люди.
Белый Дом был виден как на ладони. Объятый черными клубами дыма он был похож на подгоревший праздничный торт. Вместо горящих юбилейных свечей «здание-торт» облизывали оранжевые языки пламени, вырывавшиеся из обуглившихся окон. По следующим этажам прямой наводкой били танки.
«У-у-ух!..» — взорвался очередной снаряд, и через какое-то время до крыши долетели остатки взрывной волны.
— Фугасами бьют, гады, — определил кто-то из офицеров. — Выжигают.
— Такого родина не знала, — прокомментировал Припряткин. В его глазах читалось отчаяние.
А небо над городом сияло праздничной голубизной, и высоко, у шпиля здания МИДа как ни в чем не бывало кружила стая голубей — «символов мира».
Рокшин заметил, что все офицеры были мрачны. В их душах творилось нечто схожее с тем, что происходило и в нем самом.
«Вот он, момент истины — думал Рокшин. — Вся недолга... Те, кто кричали, топали ногами при малейшем шевелении армейских сапог чуть более двух лет назад, сейчас возопили на весь мир о зверствах решивших навести порядок и мешавших им оставаться у власти гэкачепистов. Теперь все эти миролюбцы и псевдоборцы с привилегиями сорвали маски и оголили свой звериный оскал... Они показали, как надо бороться за свое кровное, за свои будущие привилегии, за свою будущую барскую жизнь, которой они вкусили, как волки, хватанувшие парной крови. Их решимости позавидуют самые лютые звери. Это решимость добыть дозу севшего на иглу наркомана. Но и те, засевшие в Доме правительства, чем они лучше?!.. "Те же яйца, только в профиль", — как любил говаривать мой учитель полковник Быстрецов. Будь у них бомбы, ракеты, они отвечали бы тем же...»
Тем временем стрельба, раздававшаяся рядом с американским посольством, переместилась к Смоленской площади. На улицах, непривычно пустых и безлюдных, заискрили пунктиры трассирующих очередей.
— Здесь становится небезопасно, — предупредил Припряткин. Рокшину показалось, что на его глазах сверкнули слезы. — Пойду к Иванычу, — добавил он после некоторого раздумья. — Душа просит духовной пищи...
Черный дым над Домом правительства, оскверняя безмятежное голубое небо и клубясь зловещим варевом, отдалялся в сторону Пресни.
Офицеры молча спустились вниз и разошлись по своим подразделениям.