Нет все-таки в жизни все не так, с самого детства. Я люблю гулять, а меня загоняют домой раньше всех. Люблю пить лимонад и ситро, а мне дают теплый компот или молоко с пенкой. Несмотря на мои шесть с небольшим лет, мне уже приглянулась девочка из соседнего двора, а меня опекает наша местная Лизка, соседка по этажу. Лизке вообще всего пять, и она дурёха набитая, как и ее бабка: два раза била меня лопаткой по голове. Ее бабку Марью Кирилловну старшие дразнят Саламандрой, уж наверное, тоже не за хорошие дела. Чем-то она им насолила, как и мне. Конечно, разве это дело — учить беззубую внучку бить невиновных лопаткой по голове?
Наш двор — небольшой рынок. Здесь всему есть место. Старшие играют в «расшиши», те, кто чуть помладше, — в отмерного козла: это когда все прыгают через одного до тех пор, пока кто-нибудь, не допрыгнув, не сшибет стоящего на четырех точках «отмерного» и оба не взвоют от боли и досады... Я, когда чуток подрасту, тоже буду играть в «отмерного», ну а потом, наверное, как и старшие, на деньги в «пристенок» или «расшиши».
Совсем взрослые собираются своими группами: мужчины и женщины отдельно. Мужчины, что постарше, играют в домино, кто помоложе — в карты: в очко или в буру. Третьи — это «пьющие» разных возрастов, они, заговорщицки перешептываясь, собирают монету, чтобы «долбануть в складчину» Женщины сидят на скамейках и что-то оживленно обсуждают. Обо всем и обо всех у каждой свое мнение, и только в одном они едины – все мужики пьянь и сволочи.
Ну уж дудки, я сволочью себя не считаю! Да и рано мне ею быть при таких-то годах. Хотя чем черт не шутит… Мой сверстник Васька Фомин уже ухитрился поджечь чердак нашего четырехэтажного сталинского дома. Вот уж его мать как только ни называла, так что сволочь — это еще вполне сносное ругательство.
Ах, поскорее бы вырасти. Возраст — самый настоящий бич.
— Ромик! Иди обедать!
Опять матушка вопит в форточку, позоря меня на весь двор. Далась ей эта форточка. Уж хотя бы называла тогда полным именем Роман.
Вообще-то я послушный. Это все говорят. В этом нет ничего хорошего: за одно это можно получить нежелательный статус «маменькиного сынка». И еще, как говорят взрослые (в основном родственники по матери), у меня врожденное чувство справедливости. Про меня уже ходят легенды, как я, едва научившись считать до десяти, шокировал всех чуть ли не библейским изречением: «Я бы съел яичко, да боюсь, всем не хватит». Говорят, что я так выразился на семейном сборе в присутствии восьмерых взрослых на предложение съесть вареное яичко, когда мать моя принесла их восемь штук, хотя за столом, включая меня самого, сидело девять человек. Вы себе представить не можете, что тут началось, какие эпитеты я сорвал в тот вечер! И впрямь, с таких афоризмов свое житие начинали святые, а не такие юные засранцы, как я, Рома Мазин.
Вот мы и до фамилии добрались. Она вроде бы ничего. Есть в ней что-то автомобильное и «деловое» одновременно. Мазин «мазу» должен держать, не так ли? Для нашего дома, как ни для какого другого, это особенно важно, потому что в угловом подъезде на первом этаже живет глубокоуважаемая семья потомственных воров Кротовых, из которой в тюрьме не сидела разве что мать семейства, даже имени которой толком никто не знает. Все зовут её просто «кротова-мать».
Если добавить к уже сказанному небольшое описание нашего четырехэтажного дома со стенами толщиною в метр, который в плане смотрится как буква «Г», только наоборот, и двора, половина которого заасфальтирована, а другую занимает сквер, то театральные декорации пьесы «Детство будущего злодея» будут вполне готовы для начала представления.
Дома я пока еще паинька. Да и кем еще должна быть надежда ослепленных безумной любовью родителей? Хотя об отце, конечно, такого не скажешь. Он меня любит в меру, как и положено рабочему человеку с не самой радостной человеческой судьбой: три войны, два ранения и теперь жизнь почти без выходных. Он механизатор, и по выходным вынужден «халтурить» на своем автокране, чтобы наша маленькая семья из трех человек сводила концы с концами. Вот мать моя — другое дело. Она порой заходится в своей безумной любви. Таскает меня шестилетнего на всякие кружки и секции, ищет во мне уйму скрытых талантов, которых у меня, по всей видимости, нет и в помине.
К себе я настроен очень критично. Говорят, это хорошо. Что ж, посмотрим...
Своими шестилетними глазами я пока вижу все поверхностно. Красные носы мужчин и толстые зады дворовых женщин. Кстати, если говорить о женщинах, мне они все кажутся на одно лицо и одного возраста, за исключением законченных старух вроде вреднющей Саламандры. Древние старухи по большинству своему, как одна, ходят в каких-то серых платках. Наверное, потому что частенько захаживают в церковь на Солдатской улице. Она стоит неподалеку, и я даже помню, как меня в ней крестили. Хотя это, конечно, не факт. Возможно, это «помню» вбили мне родители своими бесконечными бестактными рассказами о том, как я громко на всю церковь «пустил ветры», после того как священник окунул меня девятимесячного в золоченую церковную купель.
Словно назло, родители так и норовят увековечить все мои конфузы. А эта фотография обнаженного купидона, трогающего себя за мочку крайней плоти, да еще в присутствии такой же, как и он, обнаженной восьмимесячной двоюродной сестрички! Это вам как?!
Вот и пусть родители теперь ищут, куда делась эта драгоценная реликвия, разорванная на мелкие кусочки и спущенная в унитаз.
Нет, скорей бы вырасти и забыть все эти неловкости. Это только для словца говорят, что детство «золотое». Повнимательнее присмотреться — так оно даже не серебряное. Чего стоит одна только история, случившаяся этим летом в лагере, куда меня взяли в обход принятого порядка дошкольником-шестилеткой лишь потому, что тетка моя работала заведующей складом. Конечно, по росту и потому, что я уже выучен письму и счету, меня вполне можно выдавать даже за второклассника, тем более что в школу мне через месяц после дня моего рождения. Но о том случае лучше чуть позже... Не очень-то приятно вспоминать такое фиаско в столь раннем возрасте...
Годом раньше я жил в первом подъезде на четвертом этаже, то есть под самой крышей. Весь двор наш был как на ладони. С балкона часами можно было смотреть на происходящее — так все было интересно. Если бы не мать, которая везде и всюду ограждала меня от всяческих опасностей: она почему-то думала, что я непременно перелезу через ограждение и брошусь вниз головой.
Резон охранять меня, конечно, был. Сын соседей по коммуналке, признанный на всю округу отпетым дауном, охотился за мной, чтобы сделать какую-нибудь гадость. Столкнуть с балкона, например, отвернись мать хоть на минуту. Может, это было даже одним из смыслов его помутившейся жизни. Во всяком случае он был отчаянным выдумщиком. В разных пакостных деяниях ему не было равных. Описать их надо хотя бы для того, чтобы прояснить последовавшее вскоре не очень выгодное переселение нашей семьи в четвертый подъезд того же дома в комнату без балкона.
Степа, так звали этого «негодяя поневоле», был большим собирателем «шалостей»: он любил писать на раскаленные сковородки, и шипение их вызывало в нем такой прилив энергии, что он, схватив кусочек сахара и помочив его в унитазе, без устали носился с гоготом по коридору, время от времени ударяясь головой об углы стен. И вообще его поведение мало чем отличалось от орангутанга, виденного мною с отцом в зоопарке. Разве что он открыто не занимался онанизмом, как это делал его неразумный волосатый предок. Мать Степы, несчастная тетка Наталья, валила все связанное с сыном на пропойцу мужа и его «поганое семя», на что тот в ответ лишь беспрестанно что-то мычал. В дни получек и авансов от гордости за себя и досады, что надо отдавать деньги жене, он бил свою супругу «по мордасам».
Чашу терпения моих родителей переполнил чугунный утюг, влетевший однажды в нашу комнату через стекло входной двери (в достославные времена делали и такие). Утюг пролетел в полуметре от моей головы (я в тот момент сидел на полу и делал бумажных голубей) и, грохнув о батарею отопления, отколол от нее кусочек чугуна. Это был бросок, достойный будущего чемпиона Паралимпийских игр: силища у Степки-олигофрена была просто фантастическая. Словом, на этом событии проживание мое в квартире под номером двенадцать на четвертом этаже нашего дома фактически закончилось. Начался новый этап в квартире с другими соседями, которых весь двор звал Машкой и Яшкой. Житие с Машкой и Яшкой — так я назвал бы этот кусок своего бытописания.
Ну, а напоследок все же расскажу о той истории в пионерском лагере, которой я, возможно, кого-то заинтриговал...
Фантазии о том, что происходит между мужчинами и женщинами, занимали в моих мыслях все больше места. С самых ранних лет неясными казались мне многие вопросы, которые были просто недоступны детскому разуму. Годам к пяти я уже точно знал, что женщины рождают детей, а сказки про капусту и аистов —это пустой треп для малышни. Пузатых молодых теток, которые в считанные дни становились нормальными, но уже с ноющим свертком в коляске, в нашем доме было предостаточно. Но почти до десятилетнего возраста я полагал, что роды происходят через пупок, который аккуратно развязывают в родильном доме, иначе для чего вообще образовался этот аккуратный узел в самом центре живота? Эта мысль подтверждалась аналогичными гипотезами таких же, как я, пытливых сверстников. Допустить, что такая громадина, как человеческий детеныш, выбирается на свет божий как-то по-другому, было просто невозможно, тем более кое-что в этом смысле я уже мог себе представить по настенной подъездной «живописи».
Ну, а теперь по порядку, только прежде договоримся: все, что касается «амурных дел» и чего-то в этом роде, будет выделяться курсивом.
Это было в июне, в первую лагерную смену. Меня определили в малышовый седьмой отряд, где не было деления на девочек и мальчиков. Мы даже спали, как в детском саду, все вперемешку в одной палате. Моей соседкой по койке, считая от окна справа, была белокурая Маша Елисеева. Мы с ней были одногодки. Красивая девочка с толстыми косами, курносеньким носиком и еще не до конца выросшими после выпадения «молочных» передними зубами. Мы как-то сразу понравились друг другу, и у нас завязалась тайная переписка. У Маши был блокнотик, в котором она сходу написала мне, что любит меня и хочет поцеловать, но боится. Я предложил ей, тоже, разумеется, письменно, сделать это ночью, когда все заснут.
Тянуть мы с этим не стали. Сначала свой ход сделала Маша: она откинула одеяло и показала мне свое худенькое тельце. Я впервые увидел складку персика у основания детских бедер и был поражен, что все именно так, как изображали рисунки на стенах в подъезде и на асфальте: галочка, разделенная вертикальной черточкой. В ответ я стыдливо показал то, чем располагал сам. Потом я тихонько встал и лег к ней в постель, мы накрылись одним одеялом и, не помню сколько времени, без устали обнимались.
Это был мой первый контакт с телом человека другого пола...
Далее произошло непоправимое. В санитарный день другие дети нашли под моим матрацем блокнот Маши с нашей перепиской. В нем к тому времени скопилось немало моих чувственных признаний, написанных с откровенностью и даже далеко не литературными выражениями. Я был обвинен в оскорблении машиной чести и принужден к публичному извинению перед ней. Особенно на этом настаивала моя соседка по койке с другой стороны. Маша же все время плакала, обвиняя во всем меня и только меня. Даже в глазах мальчиков я выглядел злодеем, а она — жертвой. До сих пор помню те волнительные минуты, часы, дни общественного порицания. Помню и мысли о своей загубленной детской судьбе, и первое в моей жизни желание покинуть этот недружелюбный мир, в котором так стыдно быть. Как закончилась эта история, я почему-то не помню. Вернее всего, я прилюдно попросил прощения, столкнувшись с насмешками и бойкотом. Так или иначе, все обошлось, а самое обидное со временем стерлось из памяти.