За столом сидело несколько человек. Во главе по центру напротив двери, через которую вошел поручик, сидел некий седобородый старец, очень впрочем, походивший лицом на бородача–хозяина.
«Вероятнее всего, родитель, этого мамонта» — подумал Надымов и, усевшись на свободный скрипучий стул, принялся изучать сидящих...
По правую руку от старца сидела толстомясая баба. Щеки у нее были как два спелых богатырских яблока, а на носу крупном и мясистом, словно навечно приклеившаяся муха произрастала крупная бородавка... Далее следовал худенький длинноволосый дьяк черноризец, вполне еще молодых лет. Острая клином бородка торчала у него воинственно как у козла–производителя. Слева от старца, между ним самим и Надымовым сидел молодой человек, разночинец по виду, с гладким лицом в строгом темно–сером сюртуке вполне приятной наружности. Он был так сильно увлечен поеданием съестного, что, похоже, приход поручика и последовавшая за ним небольшая перепалка прошли мимо его ушей.
Кого-то словно бы не хватало за столом: одно место оставалось свободным.
— Откушайте расстегайчиков, барин, — предложил старец, он, по всей видимости, был в большом авторитете в семействе и поднос с расстегаями тут же оказался перед Надымовскими приборами.
— Тельного еще отведайте, да студеньку под рюмочку, — поддержала старца баба, голос у нее оказался пронзительно тонким и столь не соответствовал ее внешности, что Надымов невольно стал крутить головой в поисках произнесшего фразу соль редким дискантом.
Тишка меж тем совсем освоившийся («Кому бы в том было бы сомневаться» - успел подумать Надымов) уже веселил хозяйскую кухарку своими прибаутками, коих у него было накоплено прозапас немереное количество. Из коридора, ведшего в кухню, откуда дополнительно несся сильный кулинарный дух, долетали до уха поручика кухаркины повизгивания и глуховатый Тишкинский гогот.
За столом первое время было почти безмолвно. Лишь слышались чавканье простолюдинов и отдельные фразы восхищения от поедаемой пищи: «А рыбец-то у вас на славу!» «И студенек-то, матушка, у вас, чудо как хорош!» Понемногу полубезмолвие стало заполняться восклицаниями: «Ешь, потей, да все разумей» или «Плохая еда — первая беда»
Надымов все поглядывал на пустовавшее место и подспудно ожидал чего-то непредвиденного...
— А вы барин, стало быть, с самого Якунтаева к нам, безо всякого передыху? — спросил вдруг хозяин и почесал плешивую голову.
— С Якунтаева, Якунтаева... — отвечал поручик, не желая говорить более произнесенного.
— В прошлом году, говорят там, купец повесился, — неожиданно сказал разночинец. — Под самую, Пасху, говорят... Много шума было. Сам митрополит приезжал проследить, что б богоотступника за мзду или каким иным причина по канонам не хоронили. Богатый, говорят, купец был. Первой, гильдии, однако.
— И чего было руки на себя накладывать при этаком богатстве?.. — пропищала краснощекая баба. — Не уму радость, ни сердцу забава.
— Глупая ты Фёкла, — рявкнул на бабу старец. Голос у него был хриплый, болезненный. — Какая тут радость, забава тем паче, коли человек повесился.
— С жиру люди бесются, вот что вам скажу, — заметил разночинец, поправляя нафабренный ус.
— Грех несмываемый - себя жизни лишать, Божья воля на то, — вздохнул черноризец. — Все мы чада божии и должны крест свой нести с терпением... Ибо, что наши мучения в сравнении с теми, что Спаситель ради нас грешников вынес... Господи! Прости ты нас рабов своих за прегрешения вольные и невольные!..
С этими словами черноризец троекратно истово перекрестился и вновь принялся за трапезу.
— Да... — протянул хозяин. — Сколько богомерзкого в человеке... Ведь у купца-то того, небось, и семья была... Жена, детки... На все наплевал разом!.. Как же это можно–с!..
Надымов не желал вступить в эти сетования, хотя и знал о гибели купца много более присутствовавших. Сейчас, в эту минуту, он вспоминал свой недавний отъезд из Петербурга. Долгие сборы. Напутствие молодой жены и свое очередное возмущение Тишкой, который накануне отъезда позволил себе отлучиться и у «очередной кумы» напиться до бесчувственного состояния так, что ему, Надымову, пришлось приказать окатить мерзавца ведром колодезной воды. Вспомнилось Надымову еще и то, что в суматохе сборов он забыл свой привычный серебряный портсигар, а вместо него случайно прихватил новый из крокодильих кож – недавний подарок сотоварищей по аглицкому клубу в день его двадцатипятилетия и на душе у поручика отчего–то совсем стало скверно.
— А как вы все же считаете, барин? — вопрос, заданный Надымову хозяином вывел того из тоскливой задумчивости.
— Если вы насчет экстравагантного купеческого суицида, то у меня относительно этого свое мнение. Каждый волен распоряжаться собственным телом и душою по своему усмотрению.
— Так вы стало быть барин того... атеист? — вопрос дьячка, оторвавший того от поедания тельного не застал Надымова врасплох.
— Я только лишь в том смысле употребил эту мысль, что дорогу свою в ад или в рай человек выбирает сам, вот и вся недолга... Что же касается купца первой гильдии Николая Троегубова, что повесился на прошлой неделе в построенной на собственные деньги часовне, то случай здесь преобычнейший... Как медик по университетскому образованию, могу лишь констатировать, что субъект сей более года находился в перманентном запое, что соответствовало четвертой степени алкоголизации... А потому конец купца столь эпатажный и печальный – результат запущенной абстиненции и как следствие, вызванной этим, затяжной дигрессии. Такое, знаете ли, бывает при длительном употребления вин. И именно оно, это злоупотребление и привело прежде деятельного купца к полному моральному разложению.
Едва Надымов сказал это, все сидевшие вдруг разом повернули голову в сторону второго входа в залу. Поручик, повинуясь стадному чувству, сделал тоже...
Из–за тяжелых плюшевых портьер цвета морской волны, в комнату, словно черный лебедь выплыла молодая женщина, грациозной осанки и необычной наружности. Первое, что сразу Надымов отметил, это был незабываемый блеск ее черных глаз, и от этого его словно бы кольнуло острием клинка... Лицо девушки с неуловимым тонким азиатским разрезом глаз, полноликое, немного тяжеловатое к низу показалось Надымову чем–то знакомым... Возможно, ее внешность отражала какие–то представления молодого поручика об идеале женской красоты. Ничего не говоря, девушка подошла к столу и уселась на то самое свободное место, что возле хозяина, как раз напротив Надымова.
— Явилась, не запылилась, — первой нарушила недолгое молчание краснощекая баба, оказавшаяся, к слову сказать, дочерью старца, а стало быть, и сестрой хозяина постоялого двора.
— Не нравится, не смотрите, — парировала красавица, и грациозно положив пухленькую руку на край стола, посмотрела Надымову прямо в глаза.
— Ишь, зыркает глазищами! — процедила сквозь зубы хозяйская сестра.
— Уймись Глафира! — цыкнул на сестру хозяин и обнял девушку за плечи.
— Будет вам, Степан Акинфич, — красавица скинула руку хозяина. — Не за столом миловаться.
По данному девушкой ответу, и тому, как хозяин продолжил смотреть на нее, не трудно было предположить, что она ему кем–то да приходиться: родственницей, невестой или того пуще женой.
Представить же, что такое нежнейшее существо спит в постели с «лысой обезьяной» у которой из носа и из ушей крысиными усами торчали ржавого оттенка волосы, а борода казалась, жестче березового веника, было Надымову до боли невозможным и оскорбительным. Однако, сказанные самой Аглаей (так звали раскосую красавицу), следующие несколько фраз, убедили Надымова в его ужасающем предположении.
Для него это, конечно же, было тягостным открытием. Поручик принялся еще раз подробно исследовать внешность девушки. Она, несомненно, представляла собой неведомый им дотоле тип северной русской красоты. Ее миндалевидные глаза и полноватые щеки свидетельствовали о текущей в ней крови туземцев–монголоидов, этих заселивших Север и матушку Сибирь ненцев, селькупов, эвенков и якут. Аккуратный овал лица, ее темно–русые волосы едва волнистые и мягкие, в купе с вкрадчивым тембром ее грудного голоса говорили о том, что–то в ней текла и благородная исконно русская дворянская кровь. Надымову представилось, что одним из праотцов ее был, возможно, кто-нибудь из петербургских вельмож, позабавившийся когда–то в своей инспекционной губернской поездке одной из красавиц «алеуток».
В незапамятные времена, как известно, в обычай местных туземных богатеев порой входила обязанность не только угощать заезжего высокого гостя блюдами местной экзотической кухни, но и нелишне и полезным «для дела» было для пущей благодати, предоставить возможность захмелевшему высшему начальству, насладиться ласками молоденькой красавицы-туземки.
Разговор меж тем за столом шел неспешный и на разные темы... Аглая, первое время все более молчавшая, вскоре, живо принялась расспрашивать Надымова о Петербурге. Как мог, стараясь быть образней в описаниях, поручик, уже считавший себя по своим годам возможным вести наставительные разговоры, рассказал о царивших в ту пору столичных нравах, обилии балов, даваемых петербургской знатью. Рассказал и о развившейся до неприличия торговле колониальными товарами и некоем упадке нравственных устоев весьма ощутимым в среде молодого поколения.
Аглая, как впрочем, и все остальные слушала Надымова весьма внимательно. Лишь изредка девушка перебивала его, произнося возгласы удивления... Поручик же все больше восхищался ее необычной красотой, в особенности чудным овалом лица и блеском удивительно красивых черных глаз, способным поглотить его, как ему показалось, подобно неведомой вселенской дыре всего без остатка. Девушка то и дела поворачивала свою грациозную голову, словно бы показывая красоту лица с разных сторон. И шея ее, белая и изящная прямо манила к тому, что бы донельзя близко приблизиться к ней, не говоря уже о поцелуях. Надымов поймал себя на мысли, что начал испытывать серьезное влечение к девушке, и влечение это усиливается с каждой минутой. Из кухни тем временем то и дело долетали до его уха шалости неугомонного Тихона. Это было слышно и другим, сидящим за столом.
— Ну и проказник ваш холопец, — сказал дьячок расправившийся, наконец, с большущим куском баранины. — Сиречь блуда ценитель и озорник примерный.
Поручик промолчал, для себя, внутренне решив, что непременно поутру обязательно накажет «стервеца» за допускаемые вольности.
— Однако и спать пора, — вымолвил восседавший в центре старик. По всему он был распорядителем многого, что происходило в доме.
— Мы вам барин на втором этажике постелем, очень там у нас справная комнатка, — тонкий голос Фёклы вывел Надымова из раздумий. — А этот ваш, брандахлыст, простите, будет у вас за стеночкой, если что, — продолжила баба. — Мы ему в кладовочке зипунок старенький на пол бросим, с него, окаянного, и того довольно будет.
Скинув с помощью заблаговременно почуявшего недовольства барина Тишки расползшиеся от жары гамаши, и попрощавшись с присутствовавшими, Надымов, сопровождаемый взглядами Аглаи (взгляды ее он почувствовал спиной), направился наверх по скрипучей лестнице. За ним как две мелкие собачонки проследовали старухи–приживалки, выполнявшие, очевидно, роль даровых прислужниц. Сильная усталость и нервное переедание сделали свое дело: более всего в жизни поручику теперь хотел спать, даже глаза Аглаи с их зовущим взглядом не могли бы победить его желания немедля «рухнуть» в постель.
Проснулся Надымов или так ему показалось, потому, как он полагал себя в дреме, спустя час, а может быть два, от звуков за стеной... Они были совсем рядом. Едва его сонное сознание расправилось, он тут же определил источник ночных шумов. Конечно же это был неисправимый проказник Тихон. «Ну, будет тебе завтра на орехи!» — подумал Надымов, вновь призывая сон в помощники. Шум, однако, стал проясняться...
То был разговор двух человек. Поручик напряг свой слух и уловил в бормотании тонкий тембр женского голоса. «Экий мерзавец! Уговорил-таки кухарку на ночное рандеву!» — подумал молодой поручик зло, и уж было собрался встать и разрушить ночную идиллию, как в голову ему влезла дурная мысль узнать из общения двух холопов что–либо о хозяйке и о постоялом дворе. Как–то не вязалось все это вместе: гордая красавица полу–якутка и ее облезлый муж. Кто есть тот старец Лука (перед тем как пойти спать Надымов услышал его имя) и его дочь с голосом канарейки, вырубленная, словно из дерева несколькими взмахами топора. Кто, в конце концов, те другие сидельцы за столом: дьяк черноризец и этот местный франт с нафабренными усами в разночинном сюртуке. Надымов поднял голову и, превозмогая благородство, прижал ее спинке кровати (она была «намертво» приделана к стене–перегородке, за которой располагалась спальня–кладовка). Напрягшись слухом, он услышал теперь фразы: женскую – «Как же это? Как?!..» и мужскую – «Оченно даже запросто... Вот эдак!..». О чем шла речь? Понятно: это любовные прелюдии или что-то в этом роде, подумал поручик. Правым ухом своим, которое было ближе к центру спинки кровати, он ощутил слышимость произносимых слов много четче... Приподнявшись в локте, и придвинувшись к центру кровати, слухом Надымов обнаружил, что звук был явственнее именно по самому центру деревянной спинки кровати, там, где поверх резной ореховой панели была укреплена деревянная нашлепка в виде чьего–то герба. Коснувшись нашлепки ухом, Надымов ощутил, что она вовсе не закреплена. Чуть повернув ее, слуховое отверстие, которое она прикрывала, освободилось, и теперь разговор мужчины и женщины предстал ему в полной своей ясности. Да, это были его Тихон и хозяйская повариха.
— Как же это можно!.. — это был голос поварихи.
— Можно–с.
— Страх господень!
Тут краткий разговор прекратился, и поручик услышал гулкое сопение, чмоканье и Тишкины вздохи... «Вот ведь, жеребец! Ни одной бабы не пропустит, хоть рябой, хоть горбатой...» Надымов вспомнил, как на Воздвиженье Тихон, в очередной раз, опившись медовухи, каялся в том, что был якобы совращен торговкой из Поместного рынка... «Блудливое ненасытное животное...» А ведь торговке Глафире (Надымов знал торговку как хорошую швею) было почти за пятьдесят!..
— Ну, хватит, вам Тихон Петрович, — запротестовала повариха.
— У меня может быть любовь, взыграла, — отвечал Тишка.
Странно, но все, что происходило там за стеной, ввело поручика в ступор какой–то немыслимой возбужденности. Не видя происходящего, он вдруг представил картину происходящего в самом, что ни есть откровенном греховном обличии. И тут он вспомнил об Аглае, и волнение его напрочь лишило его сна.
— Ох, что же вы делаете!.. Родненький! — пыхтела за стеной кухарка, — Так же нельзя!..
— Мо–о–ож–но... Матренушка... Мо–о–ож–но, — по слогам произносил Тишка.
— Не тронь, закричу! — взмолилась повариха.
«Матрена, стало быть, тебя зовут» — отметил про себя поручик. Ему представилась розовощекая баба на подобии матрешки: толстомясая, с зализанными на пробор волосами.
Тишка же продолжал неистовствовать:
— Какие же у вас телеса-то мягкие, ну прямо как опара.
— Пустите, охальник вы этакий... Я девушка строгая и себя блюжу.
— Только лишку–то не нагоняй, — отвечал Тишка, — Я же так из уважения...
За стеной заскрипели половицы, раздался шлепок ладони по телу. «Хоть бы слово о хозяевах сказали» — подумал Надымов, — «Любовные игрища!..» Откровения из–за стены не смолкали...
— Так ничего не получите, — с этими словами за стеной раздался новый шлепок ладони,
— Люблю я простор в женском теле,— голос Тихона показался теперь не таким напористым, — бока у вас Матренушка, точь–в–точь как у нашей Майки, что в имении барина...
«Это он про нашу кобылицу из конюшни» — с усмешкой подумал Надымов.
Далее слушать заигрывания холопа с поварихой было выше всяческих сил, хотелось каким–то образом прекратить этот любовный диалог и только стыд и совесть дворянина, не дали Надымову этого сделать. Набрав в грудь воздуха, он спрыгнул с кровати и, накинув вынутый из дорожного саквояжа халат, вышел из комнаты в коридоры. Едва он зажег папиросу, за стеной узенькой дверцы ведущей в кладовку вновь раздались сдавленные вскрики ночных «влюбленных» Особенно громкими были повизгивания Матрены. Надымов даже убоялся того, что милующиеся будут внезапным образом открыты и посрамлены вместе с ним каким–либо третьим лицом.
Чтобы не стать в чужих глазах обвиненным в подслушивании чужой любовной прелюдии, поручик, осторожно, стараясь не скрипеть половицами, спустился вниз по лестнице.
В опустевшей зале было темно как в погребе. Лишь в глубине помещения, тонким оранжевым прямоугольником, светилась топочная дверца русской печи. Вскоре глаза молодого барина, привыкнув к темноте, различили и три маленьких оконца, сквозь морозную вязь которых узрели кусочки ночного зимнего неба. Раззадоренный чувственными мыслями, Надымов вдруг почувствовал мятежную жажду скорее ехать в ***инск с тем, что бы там немедля сойтись с одной из подвернувшихся модисток. Знакомств, благо с ними по всему ***инску у него было заведено предостаточно еще в позапрошлогоднее его посещение. Едва Надымов так подумал, как в зале послышался звук, похожий на не то на вздох, не то на сдавленный кашель.
— Кто здесь! — произнес поручик, вглядываясь в стоящую вокруг темень. Зрение его, ставшее вмиг звериным, теперь различило у края стола чуть поодаль от печи сидящую человеческую фигуру. Это была женщина... «Аглая!» — пронзила Надымова счастливая мысль. Присмотревшись, он убедился... Да это была она. Гладко зачесанная головка и неподражаемый овал полноликого азиатского лица говорили о том, что это она, поразившая его своей грациозной красотой Аглая.
— Это вы?! — произнес Надымов, дрожа от своего удивления.
— Я, а то кто же... Я ведь давно здесь вас поджидаю... Сама хотела идти к вам, да побоялась.
— Кого же?..
— Вас конечно.
— Меня?!..
Надымов подошел к девушке вплотную, и тут же попал в объятие ее рук. Он, в свою очередь нечаянно коснувшись ее лица ладонью, ощутил его сырость.
— Вы плакали?.. — сказал он, переходя на шепот.
— Долю свою оплакивала... — сдавленно произнесла Аглая и тихо разрыдалась.
— Тише, милая, мы кого-нибудь разбудим... Расскажите свою печаль.
— Не бойтесь, барин, — отвечала Аглая. — Здесь никому нет ни до кого дела. Я после вам все объясню... Все будет хорошо... Так как вы желаете.
— Не плачьте только, — Надымов опустился на колени и нашел Аглаины губы. Пухлые и соленые от слез, они вдруг впились в него со всей страстью давно исстрадавшейся по любви женщины.
— А я ведь вас полюбила, сударь... Сразу полюбила, едва вы вошли. Так, наверное, бывает?.. Я наблюдала за вами в щелку и лишь, потом вышла, когда терпение иссякло... Помните?..
Надымов обнял девушку со всей страстью пылкого идальго... Горячее тело ее, спрятанное под тысячью одежд, распалило его еще более, и от кажущегося близким блаженства, он был готов на все.
— Но как, же ваш муж?.. — спросил вдруг поручик, целуя девушку в шею. — Он ведь истый разбойник.
— Не муж он мне, а так... Хоть и венчана я с ним... Насильник души моей! Господи, прости меня за все!.. Вы только не бойся его... Все будет, как вы захотите... Я потом вам... Потом все объясню... А пока идите к себе, не тревожьтесь... Я приду следом. Ждите...
С трудом отпустив девушку из объятий, Надымов тем же манером, что и спустился, поднялся к себе наверх. Проходя мимо коморки, в которой располагался Тимошка, он теперь уже услышал его лошадиный храп. «Мерзавец» спал сном праведника, коим не мог считаться ни по каким из критериев, кроме врожденной услужливости. Повариха, по всей видимости, покинувшая Тимошку сразу после завершения любовных прелюдий, наверняка так же «посвистывала в ноздрю» где–нибудь на топчане в «окрестностях» кухни.
Надымов зажег свечу и стал ждать обжигающего душу продолжения ночного приключения. Плоть его бунтовала, но теперь к ней добавлялось нежнейшее чувство благодарного счастья, вызванного внезапными признаниями северной красавицы. В напряженном ожидании прошло чуть более получаса. Оно показались поручику вечностью...
И вот... сначала послышался скрип половиц, шорох платья... дверь, скрыпнула и вошла, Аглая, облаченная те самые свои одежды, которые были на ней во время вечерней трапезы. Свеча, которую она несла перед собой, высветила ее лицо, необычными тенями... Лицо ее стало схоже с лицом молодой шаманки. Надымов ринулся было к ней на встречу, но она приложила палец к губам и остановила его.
— Не торопитесь, барин... У нас вся ночь впереди, — Аглая подошла к угловому комоду, поставила свечу в подсвечник и стала молиться, глядя на висевшую в углу икону.
— О Господи! Знаю я, что велико счастье мое! И зависит оно от того, чтобы я любила тебя всею душою своей и всем сердцем моим и чтобы исполняла во всем волю твою. Управляй же, душою моею, наполняй сердце мое: хочу угождать тебе одному, ибо ты Создатель и Бог мой! Сохрани же меня от гордости и самолюбия: разум и скромность пусть украшают меня. Подай же мне охоту к трудолюбию и благослови труды мои. Не для угождения вожделению моему, но для исполнения усердия предназначенного службе Тебе, желать хочу. Услышь смиренную молитву мою, из глубины девичьего сердца моего дай силы в любви и в согласии с повелителем моим мирским. Да будет воля твоя ныне и присно, и вовеки веков! Аминь!
Закончив молитву, Аглая троекратно перекрестилась и, склонив голову, замерла как изваяние... Надымов, неслышно ступая по половицам, подошел к ней и обнял за плечи.
— Целуйте меня барин... Делайте что хотите, теперь я ваша, — сказала она, повернулась, и прижалась к Надымовской груди.
«Боже не разорваться бы от счастья!», — подумал тот не в силах уже владеть собой. Его руки с беспомощной настойчивостью искали пути к спрятанному под одеждами женскому телу. Под лифом был мягкий корсет, державший упругие молодые перси вызывающе высоко и соблазнительно. Теряя власть над собой, гонимый страстью Надымов, поднял девушку на руки и понес к спальному ложу. Нетерпение не было ему помощником. Его руки беспомощно барахтались в обилии одежд, скрывавших долгожданное тело северной красавицы... Вся эта уйма юбок с их круженными оборками, белоснежных, пропахших заморскими благовониями и благоуханными эфирами молодого женского тела, бестолку вертелась в его руках не находя дорогу к счастью скорого обладания. Желая скрыть свой обезумевший от страсти лик, он потянулся было рукою, что бы затушить прикроватную свечу, но Аглая остановила поручика.
— Я хочу видеть твои глаза, — сказала она, помогая Надымову высвободить себя из тугого корсажа. Высвободив себя совсем из одежд, Аглая раскинулась всем телом и потянула отставного лейб–гвардии поручика на себя...
Никогда еще прежде не испытывал Надымов такого взрывного блаженства и такой нови. Новь стала для него забвением предрассудков и лживой стыдливости.
— Как же я люблю вас... — сказала Аглая, перебирая рукой волосы на голове поручика.
— Я утонул в тебе, милая... — проговорил в ответ Надымов.
— Не уходи от меня!.. Пусть будет все время так!..
— Об этом можно мечтать, — сказал поручик, и, понимая, что сказал что—то не то, на время умолк.
— А вы барин искусны в любви, — произнесла Аглая после неловко возникшей паузы, — Верно, многим женщинам дарили ласки свои... Бедные мы бедные...
— Зачем ты об этом?
— Короток век любви нашей, вот что скажу вам барин.
— Ну что ты... что ты... Хочешь, я увезу тебя прямо завтра утром, сначала в ***инск, а затем и в Петербург! Ведь эта глушь вовсе не для тебя!.. Я буду любить тебя как жену, даже сильнее... Ты увидишь свет, и свет увидит тебя... Ты достойна большего!.. К чему тебе эта непролазная глушь, эти чалдоны вокруг?!..
— Не говорите так... Сейчас расплачусь по–настоящему... Не бывать этому, Я богом с ними связана, да и еще... Словом не искушай, прости меня барин.
— Не понимаю, не понимаю... — отвечал ей Надымов, и его жадные губы вновь нашли уста красавицы...
Наутро, побрившись, Надымов, как ни в чем не бывало, вспоминал перипетии прошедшей ночи... Прелюдию, начавшуюся подслушиванием чужого свидания, от чего поручику теперь было до отвращения стыдно. Страстную любовь с Аглаей, длившуюся всю эту долгую зимнюю ночь. Вспомнил поручик и отдельные вехи этой сладкой любви: первые ласки, последовавшие за ним вторые и третьи, все острые как острие самой острой из бритв, и обоюдно бесстыдные. Надымов вспоминал красоту виденного в свете двух дрожащих свечей тела Аглаи: ее гибкий стан, шею балерины и тонкие ласковые белые руки. Лишиться этих минут, этого счастья и уехать?!.. Проще было кажется, камнем полететь вниз на дно самого глубокого гибельного ущелья и разбиться насмерть!..
Надымов еще раз вспомнил жадное до ласки тело Аглаи. Сколько огневой страсти было во всех его движениях!..
«Что можно было сказать, теперь о себе?» — думал Надымов. Сказать, что он ощущал себя на утро опустошенным и безразличным, это было не сказать должным образом ни чего. Он был похож на высохший, некогда переполненный соками вечной жизни камыш, шелестящий, пустой, и ломкий...
Рассчитавшись с хозяином за постой, поблагодарив сестру хозяина и старца отца, выплатив так же положенную сумму за прогон лошадей, Надымов, надавав «жестких» напутствий и тычков в морду Тихону, собрался было последовать в путь. Но дорогу ему вдруг преградил хозяин и попросил дозволения проститься с ним его молодой хозяйке.
Аглая вышла из–за тех самых бирюзовых плюшевых гардин. Под глазами у нее были темные овалы, совсем впрочем, ее не портящие. Платье на ней было теперь новое из голубой парчи, но не с таким открытым лифом как это было вчера. Поручик невольно вновь залюбовался точеностью ее силуэта, затянутого в дорогой корсаж, тот самый, с которым он так неловко возился в прошедшую сладкую ночь.
Аглая подошла к Надымову и, подав руку для поцелуя, посмотрела ему прямо в глаза.
— Все ли проплатили, барин?.. — тихо сказала она поручику на ухо. Надымов оглянулся: все находившиеся в зале: старик, его дочь Фекла, сам хозяин, две приживалки и повариха о чем–то дружно меж собой беседовали, в их сторону никто из них не смотрел.
— Кажется все... — сказал Надымов, смутно догадываясь о чем–то недобром.
— Ой, ли?.. — улыбнулась внезапная молодая одалиска. Ожерелье ее зубов сверкнуло, словно лезвие кинжала.
— Что ты имеешь в виду, — зашептал Надымов, оглядываясь, едва себя слыша.
— Как что?! — возмутилась Аглая, почти во весь голос.
— Тише—с!.. Нас могут услышать.
— Как что? — повторила она уже тише
— Если ты имеешь в виду то, что меж нами было, то... Ну что же... Изволь, — Надымов чувствовал себя посрамленным, почти что убитым. Достать портмоне было работой почти непосильной... Руки его не слушались.
— Вот, пожалуйста, изволь, — в волнении он таки вытащил из портмоне билет достоинством в пятьсот рублей серебром, и протянул его Аглае. — Этого надеюсь, хватит.
— Вполне... — женщина снова обожгла поручика своим диковинно—лукавым взглядом и тихо, что бы теперь уж никто не услышал, добавила, — А ведь я так и не узнала, как звать вас, барин.
— Сергей Сергеевич, — промолвил Надымов, краснея, как гимназист первогодок.
— Люблю я вас, Сергей Сергеевич, — шепнула на ухо Аглая и, поцеловав поручика, быстро удались прочь из залы.
На прощанье из флигелька пришли попрощаться с Надымовым и дьячок Никодим с разночинцем, последний оказался знакомым его давнего приятеля в ***инске. Фамилия, однако, была у него до не приличия престранная — Поприщин и звали его Егором Псоичем. Впрочем, в остальном это был вполне приличный человек и отличался от Надымова тем только, что побывал в сетях коварной одалиски, как оказалось лишь чуточку ранее. В том выдавала его кривая и вполне откровенная усмешка. Напоследок Надымов увидел и держащую себя в строгости фривольную повариху Матрену – вполне пристойную рыжеволосую бабу лет тридцати, разве что немного и впрямь полноватую, но вполне могущую еще волновать жаждущую удовольствий мужскую натуру.
Когда Надымов садился в бричку, Матрена улыбнулась ему странноватой улыбкой, показавшись этим совсем уж порочной и развратной, как все в этом отвратительном постоялом дворе...
По дороге в ***енск Тишка сообщил барину о своем кратковременном флирте с поварихой, не преминув при этом сделать акцент на своей мужской доблести, умением околдовать каждую силою одного, только своего взыскательного взгляда. Трудно было не поверить этому. Гипнотические свойства своего холопа Надымов знал не понаслышке и издавна. Не удержавшись, по простоте души и желанию услужить барину камердинер рассказал Надымову и о том, что повариха в качестве платы за свидание выудила из него на гостинцы три рубля – половину его месячного жаловании. И вообще добавил он напоследок Матрена оказалась бабой сволочной и склочной, подстать всему воровскому семейству этого старца Тихона, как видно, бывшего разбойника с большой дороги. «У них там все кругом прослушивается и просматривается, — добавил Тишка, — и для этого кругом в стенах дырочки и прочие хитрости»
Далее оба они ехали молча... Славу богу у Тишки хватило его простецкого ума не рассказывать Надымову о других тонкостях всей этой ночной аферы, которая случилась с поручиком благодаря хитро затеянной против него комбинации. Надымов теперь думал, что в некие подробности этого дела Тишка также был посвящен пронырливой поварихой, в том у него не было теперь никаких сомнений. «И хорошо, что Тишка смолчал об этом, — подумал Надымов, — Значит хоть и хам от рождения, но такт в отношениях с барином блюсти умеет. И за то ему надо быть весьма благодарным»
Всю дорогу до ***инска поручик беспрестанно думал о том, что произошло с ним этой ночью. Он гнал мысли об Аглае прочь. Но образ Аглаи – женщины, с неведомый им дотоле, типом северной русской красоты, возникал вновь и вновь, преследуя поручика неотступно.